|
Текст для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021
|
|
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:03 | Сообщение # 16 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Тексты для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
 Полный сборник готовых сочинений ЕГЭ по Русскому языку 2021. Цыбулько. 36 вариантов.
Сочинение 2020 - 2021. Направления ФИПИ. Темы. Литература. Книги. Аргументы
План сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 шаблон
Требования к оформлению сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Алгоритм написания сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Комментарий к сочинению ЕГЭ 2021 по русскому языку
Клише для сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Тексты для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
Текст 16
Одно желание было у лейтенанта Бориса Костяева: скорее уйти от этого хутора, от изуродованного поля подальше,
увести с собой остатки взвода в тёплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.
Но не всё ещё перевидел он сегодня.
Из оврага выбрался солдат в маскхалате, измазанном глиной. Лицо у него было будто из чугуна отлито: черно,
костляво, с воспалёнными глазами. Он стремительно прошёл улицей, не меняя шага, свернул в огород, где сидели
вокруг подожжённого сарая пленные немцы, жевали чего-то и грелись.
Греетесь, живодёры! Я вас нагрею! Сейчас, сейчас... — солдат поднимал затвор автомата срывающимися
пальцами.
Борис кинулся к нему. Брызнули пули по снегу... Будто вспугнутые вороны, заорали пленные, бросились
врассыпную, трое удирали почему-то на четвереньках. Солдат в маскхалате подпрыгивал так, будто подбрасывало его
землёю, скаля зубы, что-то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.
Ложись! — Борис упал на пленных, сгребая их под себя, вдавливая в снег.
Патроны в диске кончились. Солдат всё давил и давил на спуск,
не переставая кричать и подпрыгивать. Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в снегу. Борис
вырвал из рук солдата автомат. Тот начал шарить на поясе. Его повалили. Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат.
Маришку сожгли-и-и! Селян в церкви сожгли-и-и! Мамку! Я их тыщу... Тыщу кончу! Гранату дайте!
Старшина Мохнаков придавил солдата коленом, тёр ему лицо, уши, лоб, грёб снег рукавицей в перекошенный рот.
Тихо, друг, тихо!
Солдат перестал биться, сел и, озираясь, сверкал глазами, всё ещё накалёнными после припадка. Разжал кулаки,
облизал искусанные губы, схватился за голову и, уткнувшись в снег, зашёлся в беззвучном плаче. Старшина принял
шапку из чьих-то рук, натянул её на голову солдата, протяжно вздохнув, похлопал его по спине.
В ближней полуразбитой хате военный врач с засученными рукавами бурого халата, напяленного на телогрейку,
перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой.
И лежали раненые вповалку — и наши, и чужие, стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки.
Старший сержант с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глазами синяками, послюнявил цигарку,
прижёг и засунул её в рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому немцу.
Как теперь работать-то будешь, голова? — невнятно из-за бинтов бубнил старший сержант, кивая на руки немца,
замотанные бинтами и портянками. — Познобился весь. Кто тебя кормить-то будет и семью твою? Фюрер? Фюреры,
они накормят!..
В избу клубами вкатывался холод, сбегались и сползались раненые. Они тряслись, размазывая слёзы и сажу по
ознобелым лицам.
А бойца в маскхалате увели. Он брёл, спотыкаясь, низко опустив голову, и всё так же затяжно и беззвучно плакал.
3а ним с винтовкой наперевес шёл, насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых обмотках, в короткой
прожжённой шинели.
Санитар, помогавший врачу, не успевал раздевать раненых, пластать на них одежду, подавать бинты и
инструменты. Корней Аркадьевич, из взвода Костяева, включился в дело, и легкораненый немец, должно быть из
медиков, тоже услужливо, сноровисто начал обихаживать раненых.
Рябоватый, кривой на один глаз врач молча протягивал руку за инструментом, нетерпеливо сжимал и разжимал
пальцы, если ему не успевали подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:
— Не ори! Не дёргайся! Ладом сиди! Кому я сказал... Ладом!
И раненые, хоть наши, хоть исчужа, понимали его, послушно, словно в парикмахерской, замирали, сносили боль,
закусывая губы.
Время от времени врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу, висевшую у припечка на черенке ухвата,
делал козью ножку из лёгкого табака.
Он выкуривал её над деревянным стиральным корытом, полным потемневших бинтов, рваных обуток, клочков
одежды, осколков, пуль. В корыте смешалась и загустела брусничным киселём кровь раненых людей, своих и чужих
солдат. Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с болью. «Идём в крови и пламени, в пороховом
дыму».
(По В. П. Астафьеву*)
Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) — советский и российский писатель, драматург, эссеист.
Сообщение отредактировал NOVY - Среда, 28.10.2020, 18:04 |
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:05 | Сообщение # 17 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 17
На Невском, у Литейного, постоянно толпились одни и те же компании ребят. А на углу Садовой и Невского были
уже другие компании. Тогда не сидели в кафе, тогда топтались на Невском, гуляли по Невскому, шли
«прошвырнуться», встречая знакомых, приятелей... Я пытался вспомнить язык тех лет, и вдруг оказалось, что не такто это просто. Никто толком не записывал те словечки, и песни тех лет, и всякие истории и легенды, которые ходили
по городу. В песенном нашем репертуаре отражалось время, ещё взбаламученное, где всё переплелось, соседствовало
— романтика Гражданской войны, блатное, пионерское и нэповское: «Юный барабанщик» и «Вот умру я, умру, и не
станет меня», «Там вдали, за рекой, догорали огни» и «Кирпичики». Распевали песни из первых звуковых фильмов:
«Златые горы», «Встречный», «Путёвка в жизнь»...
Одна Лиговка чего стоила с её жаргоном, её героями. Лиговка — обиталище гоп-компаний. Обводный канал с его
барахолками. А первые танцзалы, первые Дворцы культуры — Выборгский, Нарвский... В этом городе шла жизнь, не
похожая на нынешнюю. Носились мальчишки-газетчики с «Вечерней Красной газетой», на дачу уезжали в
Сестрорецк или Тарховку. Не было ни метро, ни троллейбусов. Было много деревянных домов, которые в блокаду
разбирали на дрова... Нет, это был во многом другой город, черты его утрачены, а жаль, потому что всегда хочется
иметь фотографии своей молодой жизни.
Или возьмите мостовую, составленную из деревянных чёрных шашек-торцов. Ими была вымощена Моховая
улица, даже Невский проспект. Ну как в музее передать звонко цокающий звук подков по сухой торцовке? Как
повторить смолисто-дегтярный запах, что курился в летнюю жару на улицах, выложенных просмолёнными шашками,
запах, напоминающий мне лесосеки, где работал отец, смолокурни, добычу живицы1
? Осенью торцы становились
осклизлыми, лошади шли по ним бесшумно.
Одни вещи исчезают вместе со своими названиями, поскольку названия не живут сами по себе, осиротелые.
Другие вещи отдают свои названия. Холодильник был ещё во времена Пушкина — ведёрце со льдом, куда ставили
бутылки вина.
И теперь в хороших ресторанах подают такое ведёрце. Но его уже не называют холодильником. Имя это отобрал
себе электрический холодильник. Что такое «пресс-папье»? А то ещё — «клякспапйр»1
? Многие не знают этих слов,
пресс- папье не продаются, не употребляются, нет и названия такого. Пресс-папье сейчас ни к чему, ибо чернилами не
пишут. Раньше же повсюду имелись пресс-папье: на почте, в конторах, в институтах на всех письменных столах
стояли десятки, наверное, даже сотни тысяч простеньких, дешёвых, массивных, дорогих, каменных, художественных,
отделанных бронзой; все они полукруглые, снабжённые розовыми, белыми промокашками, ими сушили — промокали
написанные бумаги.
У моей мамы были щипцы для завивки волос. Щипцы нагревали на огне, затем накручивали на них волосы. Это
было самое распространённое женское оборудование. Такое же, как позднее бигуди. Эти щипцы стали
электрощипцами.
А самовар стал электросамоваром, утюг — электроутюгом, лампа перешла от керосиновой к электрической...
Город 30-х годов. 3а ним последовал город войны, блокады, город 40-х годов, тоже чьё-то детство. Недавний
Ленинград уже кажется трогательным и наивным, расцвеченным колдовским туманом детских воспоминаний.
Какими предстанем там мы, взрослые и пожилые? Как подсмотреть будущие воспоминания о Петербурге XXI века?
Его вещах, звуках, домах?
Незаметно, украдкой детская память творит их из наших слов, наших улиц, из нас самих. Они могут выплыть
благодаря какой-нибудь ерунде — песенке, подстаканнику — в пыльной невнятице случайных находок, через десятки
лет.
3еркала будущего отразят вещи нашего обихода с праздничной растроганностью.
В музее отживших вещей наш потомок наткнётся на мотоцикл, сверкающий древним никелем, положит руки на
рогатый руль... Смутная грусть передастся ему от извечной невозможности понять ушедшее.
Город 30-х годов сохраняется памятью бывших мальчишек и девчонок. В этом заповеднике он акварельно
обольстителен. Там всегда сияет жёлтое солнце с толстыми лучами и идут демонстрации. На самом деле этот город не
был так хорош, но есть в нём черты узнаваемые, неповторимо пылкие. Воодушевление и зов... С тех пор прошло
много лет. Город стал куда красивей, богаче, поздоровел, раздался в плечах. Почему же мы вновь и вновь
вглядываемся в его облик, отыскивая в нём прежде всего то, совсем не такое уж благополучное и тем не менее
счастливое, прошлое?..
(По Д. А. Гранину*)
Даниил Александрович Гранин (1919-2017) — российский советский писатель, киносценарист, общественный
деятель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:05 | Сообщение # 18 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 18
Несомненно, Дюма останется ещё на многие годы любимцем и другом читателей с пылким воображением и с не
совсем остывшей кровью. Но, увы, надолго сохранится и убеждение в том, что большинство его произведений
написаны в слишком тесном сотрудничестве с другими авторами.
Повторять что-нибудь дурное, сомнительное, позорное о людях славы и искусства было всегда лакомством для
критиков и публики. Помню, как в Москве один учитель средней школы на жадные расспросы о Дюма сказал
уверенно:
— Дюма? Да ведь он не написал за всю жизнь ни одной строчки.
Он только нанимал романистов и подписывался за них. Сам же он писать совсем не умел. И даже читал с большим
трудом.
Конечно, всякому ясно, что выпустить в свет около пятисот шестидесяти увесистых книг, содержащих в себе
длиннейшие романы и пятиактные пьесы, — дело немыслимое для одного человека, каким бы он ни был
работоспособным, какими бы физическими и духовными силами он ни обладал. Если мы допустим, что Дюма
умудрялся при титанических усилиях писать по четыре романа в год, то и тогда ему понадобилось бы для полного
комплекта его сочинений работать около ста сорока лет самым усердным образом, подхлёстывая себя неистово
сотнями чашек крепчайшего кофе. Да. У Дюма были сотрудники. Например: Огюст Маке, Поль Мерис, Октав Фейе,
Е. Сустре, Жерар де Нерваль, были, вероятно, и другие...
...Но вот тут-то мы как раз и подошли к чрезвычайно сложным, запутанным и щекотливым литературным
вопросам. С самых давних времён весьма много было сказано о вольном и невольном плагиате, об использовании
чужих, хотя бы очень старых, хотя бы совсем забытых, хотя бы никогда не имевших успеха сюжетов.
Коллективное творчество имеет множество видов, условий и оттенков.
Во всяком случае, на фасаде выстроенного дома ставит своё имя архитектор.
А не каменщик, и не маляры, и не землекопы.
Чарльз Диккенс, которого Достоевский называл самым христианским из писателей, иногда не брезговал
содействием литературных сотоварищей, каковыми бывали даже и дамы-писательницы: мисс Мэльхолланд и мисс
Стрэттон, а из мужчин — Торкбери, Гаскайн и Уилки Коллинз. Особенно последний, весьма талантливый писатель,
имя и сочинения которого до сих пор ценны для очень широкого круга читателей.
(21 распределение совместной работы происходило приблизительно так: Диккенс — прекрасный рассказчик —
передавал иногда за дружеской беседой нить какой-нибудь пришедшей ему в голову или от кого-нибудь слышанной
истории курьёзного или трогательного характера. Потом этот намёк на тему разделялся на несколько частей, в
зависимости от количества будущих сотрудников, и каждому из соавторов, в пределах общего плана, предоставлялось
широкое место для личного вдохновения. Потом отдельные части повести соединялись в одно целое, причём швы
заглаживал опытный карандаш самого Диккенса, а затем общее сочинение шло в типографский станок. Эти
полушутливые вещицы вошли со временем в полное собрание сочинений Диккенса. Сотрудники в нём
переименованы, но вот беда: если не глядеть на фамилии, то Диккенс сразу бросается в глаза своей вечной прелестью,
а его сотоварищей по перу никак не отличишь друг от друга.
В фабрике Дюма были, вероятно, совсем иные условия и отношения.
Прежде всего надо сказать, что если кто и был в этом товариществе настоящим работником, то, конечно, он,
сорокасильный, неутомимый, неукротимый, трудолюбивейший Александр Дюма. Он мог работать сколько угодно
часов в сутки, от самого раннего утра до самой поздней ночи, иногда и больше. Из-под пера так и падали с лёгким
шелестом бумажные листы, исписанные мелким отличнейшим почерком, за который Дюма обожали наборщики
(кстати, и его восхищённые первочитатели). Говорят, он пыхтел и потел во время работы, ибо был тучен и горяч. По
его бесчисленным сочинениям можно судить, какое огромное количество требовалось ему сведений об именах,
характерах, родстве, костюмах, привычках действующих персонажей. Разве хватало у него времени просиживать
часами в библиотеке, бегать по музеям, рыться в пыли архивов, разыскивать старые хроники и мемуары и делать
выписки из редких исторических книг? Если в этой кропотливой работе ему помогали друзья (как впоследствии
Флоберу), то оплатить эту услугу было бы одинаково честно и ласковой признательностью, и денежными знаками
или, наконец, и тем и другим.
Правда, Дюма порою мало церемонился с годами, числами и фактами, но во всех лучших его романах
безошибочно чувствуется его собственная, хозяйская, авторская рука. Её узнаёшь и по характерному искусству
диалога, по грубоватому остроумию, по яркости портретов и быта, по внутренней доброте...
Правда и то, что очень часто, особенно в последние свои годы, Дюма прибегал к самому щедрому и самому
бескорыстному сотруднику — к ножницам.
Но и здесь, сквозь десятки чужих страниц географического, этнографического, исторического и вообще
энциклопедического свойства всё-таки блистает прежний Дюма, пылкий, живой, увлекательный, роскошный.
Огюст Маке заявил публичную претензию на Дюма, которому он чем-то помог в «Трёх мушкетёрах». Оттуда и
пошёл разговор о помощниках. Но после первого театрального представления одноимённой пьесы, переделанной из
романа и прошедшей с колоссальным успехом, Дюма, под бешеные аплодисменты и крики, насильно вытащил
упиравшегося Маке к рампе, потребовал молчания и сказал своим могучим голосом:
— Вот Огюст Маке, мой друг и сотрудник. Ваши лестные восторги относятся одинаково и к нему, и ко мне.
И у Маке потекли из глаз слёзы.
(По А. И. Куприну*)
Александр Иванович Куприн (1870-1938) — русский писатель, переводчик.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:05 | Сообщение # 19 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 19
В избушке у самого леса живёт старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Ни забора, ни ворот, ни
сарая — ничего нет у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотёсанных брёвен воет по ночам голодный
Лыско — одна из лучших охотничьих собак в Тычках.
Дедко, а дедко, теперь олени ходят с телятами? — с трудом спросил маленький Гришутка однажды вечером.
С телятами, Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти.
Вот бы, дедко, телёночка добыть...
Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться будут от оводов, тут я тебе и телёночка
добуду, Гришук!
Гришутке всего было шесть лет, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под тёплой оленьей
шкурой. Мальчик простудился ещё весной, когда таял снег, и всё не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело
и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не
знал, чем помочь горю.
Стояли последние дни июня месяца. Емеля вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска
и направился к лесу.
Ну, Гришук, поправляйся без меня... — говорил Емеля внуку на прощанье. — 3а тобой приглядит старуха
Маланья, пока я за телёнком схожу.
А принесёшь телёнка-то, дедко?
Принесу, сказал.
Жёлтенького?
Жёлтенького...
Ну, я буду тебя ждать... Смотри не промахнись, когда стрелять будешь...
Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском, и всё напрасно: оленя с телёнком
не попадалось. Только на четвёртый день, когда и охотник, и собака совсем выбились из сил, они совершенно
случайно напали на след оленя с телёнком.
«Мать с телёнком, — думал Емеля, разглядывая на траве следы больших и маленьких копыт. — Сегодня утром
были здесь... Лыско, ищи, голубчик!..»
День был знойный. Солнце палило нещадно. Собака обнюхивала кусты и траву с высунутым языком; Емеля едва
таскал ноги. Но вот знакомый треск и шорох... Лыско упал на траву и не шевелился. В ушах Емели стоят слова
внучка: «Дедко, добудь телёнка... и непременно, чтобы был жёлтенький». Вон и мать... Это был великолепный оленьсамка. Он стоял на опушке леса и пугливо смотрел прямо на Емелю.
«Нет, ты меня не обманешь...» — думал Емеля, выползая из своей засады.
Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями.
«Это мать меня от телёнка отводит», — думал Емеля, подползая всё ближе и ближе.
Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился.
Емеля снова подполз со своей винтовкой. Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля
хотел стрелять.
Не уйдёшь от телёнка, — шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов.
Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. Благородное животное десять раз рисковало
жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося оленёнка; старый Емеля и сердился, и удивлялся смелости
своей жертвы. Ведь всё равно не уйдёт от него олень... Лыско, как тень, ползал за хозяином.
Когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом.
Старик оглянулся и присел. В десяти саженях от него, под кустом жимолости, стоял тот самый жёлтенький
телёнок, за которым он бродил целых три дня.
Это был прехорошенький оленёнок, всего нескольких недель, с жёлтым пушком и тоненькими ножками; красивая
головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперёд, когда старался захватить веточку повыше. Охотник
с замирающим сердцем взвёл курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному...
Ещё одно мгновение, и маленький оленёнок покатился бы по траве с жалобным криком; но именно в это
мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала телёнка его мать, припомнил, как мать его
Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружьё.
Оленёнок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. (5б)Емеля
быстро поднялся и свистнул — маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии.
Ишь какой бегун... — говорил старик, задумчиво улыбаясь. — Только его и видел: как стрела... Ведь убежал,
Лыско, наш оленёнок-то? Ну, ему, бегуну, надо расти... Ах ты, какой шустрый!..
Старик долго стоял на одном месте и всё улыбался, припоминая бегуна.
(По Д. Н. Мамину-Сибиряку*)
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912) — русский прозаик и драматург.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:06 | Сообщение # 20 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 20
Ты часто жаловался мне, что тебя «не понимают!». На это даже Гёте и Ньютон не жаловались... Тебя отлично
понимают... Если же ты сам себя не понимаешь, то это не вина других.
Уверяю тебя, что, как брат и близкий тебе человек, я тебя понимаю и от всей души тебе сочувствую. Все твои
хорошие качества я знаю как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если
хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до
тряпичности, великодушен, не эгоист, делишься последней копейкой, искренен. Ты чужд зависти и ненависти,
простодушен, жалеешь людей и животных, неехиден, незлопамятен, доверчив. Ты одарён свыше тем, чего нет у
других: у тебя талант. Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится
только на два миллиона.
Талант ставит тебя в обособленное положение: будь ты жабой или тарантулом, то и тогда бы тебя уважали, ибо
таланту всё прощается. Недостаток же у тебя только один. В нём и твоя ложная почва, и твоё горе. Это твоя крайняя
невоспитанность.
Извини, пожалуйста. Дело в том, что жизнь имеет свои условия. Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в
интеллигентной среде, чтобы не быть среди неё чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом
воспитанным.
Воспитанные люди, по моему мнению, такие.
Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы. Живя с кемнибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: «С вами жить нельзя!» Они прощают и шум, и холод,
и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних.
Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым
глазом.
Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и
опошляет в его глазах говорящего.
Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии. Они
неболтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
Они не уничижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие и стремление помочь. Они не играют на
струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!»
Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями.
Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой.
Таковы воспитанные. Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть
Пиквика и вызубрить монолог из Фауста.
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час.
(По А. П. Чехову*)
Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:06 | Сообщение # 21 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 21
На столе в классе стояли залитые сургучом бутылки с желтоватой водой.
На каждой бутылке была наклейка. На наклейках кривым старческим почерком было написано: «Вода из Нила»,
«Вода из реки Лимпопо», «Вода из Средиземного моря».
Бутылок было много. Но сколько мы ни разглядывали эту воду, во всех бутылках она была одинаково жёлтая и
скучная на вид.
Мы приставали к учителю географии Черпунову, чтобы он разрешил нам попробовать воду из Мёртвого моря. Нам
хотелось узнать, действительно ли она такая солёная. Но пробовать воду Черпунов не позволял.
Старшеклассники рассказывали, что на квартире у Черпунова устроен небольшой географический музей, но старик
к себе никого не пускает. Там были будто бы чучела колибри, коллекция бабочек, телескоп и даже самородок золота.
Наслушавшись об этом музее, я начал собирать свой музей. Он был, конечно, небогатый, но расцветал в моём
воображении как царство удивительных вещей. Разнообразные истории были связаны с каждой вещью — будь то
пуговица румынского солдата или засушенный жук-богомол.
Однажды я встретил Черпунова в Ботаническом саду.
Пойди сюда! — подозвал меня Черпунов и протянул толстую руку. — Садись, рассказывай. Ты, говорят, собрал
маленький музей. Что у тебя есть?
Я робко перечислил свои незамысловатые ценности. Черпунов усмехнулся.
Похвально! — сказал он. — Приходи ко мне в воскресенье утром. Посмотришь мой музей.
В воскресенье я надел новенький гимназический костюм и пошёл к Черпунову.
Была поздняя осень, но сирень ещё не пожелтела. С листьев стекал туман.
Внизу на Днепре трубили пароходы. Я поднялся на крыльцо и потянул рукоятку звонка. Внутри флигеля пропел
колокольчик. Встречать меня вышел сам Черпунов.
Чудеса начались уже в передней. В овальном зеркале отражался красный от смущения маленький гимназист,
пытавшийся расстегнуть озябшими пальцами шинель. Я не сразу понял, что этот гимназист — я сам. Я расстёгивал
пуговицы и смотрел на раму от зеркала.
Это была не рама, а венок из стеклянных, бледно окрашенных листьев, цветов и гроздьев винограда.
Венецианское стекло, — сказал Черпунов. — Посмотри поближе.
Можешь даже потрогать.
Я осторожно прикоснулся к стеклянной розе. Стекло было матовое, будто присыпанное пудрой. В полоске света,
падавшей из соседней комнаты, оно просвечивало красноватым огнём.
Совсем как рахат-лукум, — заметил я.
Черпунов показал мне на портрет на стене. Он изображал бородатого человека с измождённым лицом.
Ты знаешь, кто это? Один из лучших русских людей. Путешественник Миклухо-Маклай. Он был великий учёный
и верил в добрую волю людей.
Он жил один среди людоедов на Новой Гвинее. Безоружный, умирающий от лихорадки. Но он сумел сделать
столько добра дикарям и проявить столько терпения, что, когда за ним пришёл наш корвет «Изумруд», чтобы увезти
его в Россию, толпы дикарей плакали на берегу, протягивали к корвету руки и кричали: «Маклай, Маклай!» Так вот,
запомни: добротой можно добиться всего.
Потом Черпунов показал мне звёздный глобус, старые карты с «розой ветров», чучела колибри с длинными, как
маленькие шила, клювами.
Ну, на сегодня довольно, — сказал Черпунов. — Ты устал. Можешь приходить ко мне по воскресеньям.
В следующее воскресенье я не пошёл к учителю, потому что среди недели он заболел и перестал ходить в
гимназию.
Совсем скоро учитель умер.
Когда я был уже в старшем классе, преподаватель психологии, говоря нам о плодотворной силе воображения,
неожиданно спросил:
Вы помните Черпунова с его водой из разных рек и морей?
Ну как же! — ответили мы. — Великолепно помним.
Так вот, могу вам сообщить, что в бутылках была самая обыкновенная водопроводная вода. Вы спросите, зачем
Черпунов вас обманывал? Он справедливо полагал, что таким путём даёт толчок развитию вашего воображения.
Черпунов очень ценил его. Несколько раз он упоминал при мне, что человек отличается от животного способностью к
воображению. Воображение создало искусство. (б8)Оно раздвинуло границы мира и сознания и сообщило жизни то
свойство, что мы называем поэзией.
(По К. Г. Паустовскому*)
Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) — известный русский писатель, классик отечественной
литературы.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:07 | Сообщение # 22 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 22
Я стоял у окна вагона, бесцельно глядя на бегущий мимо пейзаж, на полустанки и маленькие станции, дощатые
домики с названиями чёрным по белому, которые не всегда успевал прочитывать, да и зачем. Поля, перелески,
столбы, волны проводов, стога сена, кусты, просёлки — и так час за часом. Рядом, у следующего окна, стоял мальчик.
Он смотрел неотрывно. Мать позвала его в купе, он схватил бутерброд и снова прилип к стеклу. Она попробовала
усадить его к окну в купе, но он не согласился. 3десь, в коридоре, ему никто не мешал, он был безраздельным
хозяином своей подвижной картины. Я уходил, разговаривал со своими спутниками, возвращался и заставал его в той
же позе. Что он там высматривал, как ему не надоело, ведь это было совершенно бессюжетное зрелище, не то что
экран телевизора. Теперь я смотрел не в окно, а на него. Кого-то он мне напоминал. Ну конечно, та же поза, те же
грязноватые стёкла.
Они-то и помогли мне вспомнить мои детские путевые бдения. С той же жадностью и я ведь простаивал часами
перед теми же стёклами, заворожённый мельканием путевых картин. Оттуда, не из близи, несущейся навстречу, а из
далей, еле плывущих, почти недвижимых пространств, из лесной каймы на горизонте, серых туманных полей
возвращались устремлённые к ним детские мечтания. В тех смутных, расплывчатых картинах я был
путешественником, был охотником и одновременно медведем, был журавлём, шагающим по болоту...
Бесконечная смена берёзок, елей, лесных проталин, деревень, пашен — и снова лес, просеки, изгороди — всё это
тогда почему-то не усыпляло, а возбуждало воображение.
Я растворялся в огромности этой земли, она входила в сознание, откладывалась на всю жизнь. Спустя десятилетия
у окна поезда, постукивающего по рельсам Германии, а то и Китая, где каждый клочок обработан, откосы
железнодорожных насыпей сплошь засеяны, в моём восприятии присутствовали впитанные детской душой просторы,
эти стояния у окна.
Вдруг в бесформенной зыбкости воспоминаний, глядящих из закатного окна, обозначилось что-то. Это был мужик,
огромный, в жёлтой рубахе, с колом в руках. Смутно вспомнились станционный палисадник, несколько телег, лошади
с холщовыми торбами на мордах. Но всё это: и привокзальная площадь с деревянными мостками, и перрон, и
станционный колокол — всё было как бы задником, а впереди, подняв кол, мужик бежал за пареньком, который,
прикрыв голову руками, мчался вдоль перрона по ходу поезда. Он бежал, прихрамывая, лицо его было обращено к
вагонам, на какой-то миг глаза наши встретились. Ужас был в его взгляде, крик о помощи, а перрон был пуст, мне
показалось, что я единственный человек, единственный свидетель, которого он увидел; я наклонился к краю рамы, но
в окно уже вошли огороды с чучелами, шлагбаум, и станция исчезла, как исчезали все другие станции. Догонит ли его
этот с колом, что будет с ним, за что он его так — ничего этого я никогда не узнаю. Помню своё отчаяние, которое
росло оттого, что поезд не останавливается, мчится всё дальше, а там, может, парня догнали и бьют, и никто этого не
видит, не знает, и я не могу никого позвать, показать. Кажется, я действительно закричал, побежал к отцу, который
был в купе, никто ничего не понял из моих объяснений, и я понял, что ничего не могу им объяснить. Кажется, так оно
было, но с уверенностью не могу сказать, да и какое это имеет значение.
Значение же имели огромные глаза этого паренька, мужика того я узнал бы, а от парня остались только ужас,
заполнивший всё окно, и невозможность вмешаться, помочь, закричать. И опять пошли перелески, колыхания
проводов, песчаные тропки в зелёной траве, голубые поля льна, серебряные — овсов, красные — гречихи, золотистые
— ржи, сизые — капусты, ельники, клевера, рыжие стада — огромный мир, который заботливо старался смыть ту
случайную картинку. Она затерялась в памяти. Но сейчас, глядя в такое же пыльное, в грязных потёках окно, я с
завистью вспомнил своё мальчишеское отчаяние.
(По Д. А. Гранину*)
Даниил Александрович Гранин (1919-2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный
деятель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:07 | Сообщение # 23 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 23
Тётя Полли и Гильдегарда взяли крошечный карманный фонарик с рефлектором (для осмотра горла), флакон с
какой-то жидкостью и записную книжку и ушли.
Отец предлагал им провожатого, но они не взяли и сказали, что надо зайти подряд в каждую избу.
До вечера было сделано множество вещей: в риге1 было настлано двадцать семь постелей из сухой костры2 и на
них уложили соответственное число больных людей, освободив крестьянские избы. При этой «эвакуации» насилий не
было, но имели своё место энергия и настойчивость обеих женщин, которые сами при этом работали в поте лица и не
пришли обедать до тёмного вечера.
Матушка долго и напрасно ждала их и сердилась. Обед весь перестоялся и был испорчен. Отец стыдился покинуть
тётю и англичанку одних с больными мужиками и бабами и тоже оставался в риге: он помогал им раскладывать
больных и защищать их от сквозного ветра в импровизированном для них бараке.
Отец, тётя Полли и Гильдегарда пришли в дом, когда уже был вечер, и ели скоро и с аппетитом, а говорили мало.
На лицах у обеих женщин как будто отпечаталось то выражение, какое они получили в ту минуту, когда тётя
проговорила:
— Это ужасно: круглый голод — голод ума, сердца и души... И тогда уже — полный голод!
Ни тётя Полли, ни Гильдегарда не были теперь разговорчивы, даже отвечали суховато, как бы неохотно.
Мать им сказала:
Извините за обед... Он весь перешёл — вы сами виноваты, что дотянули обед до звезды.
Гильдегарда её, кажется, не поняла; но тётя, разумеется, поняла, но небрежно ответила:
До звезды!.. Ах да... и ты права: мы в самом деле очень любим звёзды... их видеть так отрадно. Там ведь, без
сомнения, живут другие существа, у которых, может быть, нет столько грубых нужд, как у нас, и потому они, должно
быть, против нас лучше, чище, меньше самолюбивы и больше сострадательны и добры...
Но ведь это фантазия, — заметила мама.
Тётя ей не отвечала.
Притом мы все очень грешны — зачем нам мечтать так высоко! — молвила мать, конечно без всякого намёка для
тёти.
Тётя её слышала и произнесла тихо:
Надо подниматься.
Да ведь как это сказать...
Матушка, кажется, побоялась сбиться с линии, а тётя ничего более не говорила: она озабоченно копошилась, ища
что-то в своём дорожном бауле, а Гильдегарда в это время достала из тёмного кожаного футляра что-то такое, что я
принял за ручную аптечку, и перешла с этим к окну, в которое смотрелось небо, усеянное звёздами.
Мама вышла. Тётя закрыла баул, подошла к столу, на котором горели две свечки, и обе их потушила, а потом
подошла к англичанке и тихо её обняла. Они минуту стояли молча, и вдруг по комнате понеслись какие-то
прекрасные и до сей поры никому из нас не знакомые звуки. То, что я принял за ручную аптечку, была концертйна1
, в
её тогдашней примитивной форме, но звуки её были полны и гармоничны, и под их аккомпанемент Гильдегарда и
тётя запели тихую песнь — англичанка пела густым контральто, а тётя Полли высоким фальцетом.
Я был поражён тихой гармонией этих стройных звуков, так неожиданно наполнивших дом наш, а простой смысл
дружественных слов песни пленил моё понимание. Я почувствовал необыкновенно полную радость оттого, что
всякий человек сейчас же может вступить в настроение, для которого нет расторгающего значения времени и
пространства.
0, какая это была минута! Я уткнулся лицом в спинку мягкого кресла и плакал впервые слезами неведомого мне до
сей поры счастья, и это довело меня до такого возбуждения, что мне казалось, будто комната наполняется
удивительным тихим светом и свет этот плывёт сюда прямо со звёзд, пролетает в окно, у которого поют две пожилые
женщины, и затем озаряет внутри меня моё сердце, а в то же время все мы — и голодные мужики, и вся земля —
несёмся куда-то навстречу мирам...
Этот вечер, который я вспоминаю теперь, когда голова моя значительно укрыта снегом житейской зимы, кажется,
оказал влияние на всю мою жизнь.
(По Н. С. Лескову*)
Николай Семёнович Лесков (1831-1895) — русский писатель, драматург, автор известных романов, повестей и
рассказов.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:07 | Сообщение # 24 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 24
Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной аутской дорогой. Не знаю, кто её
строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, лёгкая, красиво
несимметричная, построенная вне какого-нибудь определённого архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с
неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то
широкими, то узкими окнами, — она походила бы на здания в стиле модерн, если бы в её плане не чувствовалась чьято внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окружённая цветником...
Цветничок был маленький, далеко не пышный, а фруктовый сад ещё очень молодой. Росли в нём груши и яблонидички, абрикосы, персики, миндаль.
В последние годы сад уже начал приносить кое-какие плоды, доставляя Антону Павловичу много забот и
трогательного, какого-то детского удовольствия. Когда наступало время сбора миндальных орехов, то их снимали и в
чеховском саду. Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на подоконнике...
Антон Павлович с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду. Многие видели, как он иногда по
утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдёргивал сорные травы из клумб. А какое
бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шёл дождь, наполнявший водою запасные глиняные цистерны!
Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и мудрое сознание.
Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами:
— Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево. И конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь
же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришёл и сделал из этой дичи
культурное, красивое место. 3наете ли? — прибавлял он вдруг с серьёзным лицом, тоном глубокой веры. — 3наете
ли, через триста-четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и
удобна.
Эта мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних
произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей. Как часто, должно быть,
думал он о будущем счастье человечества, когда по утрам, один, молчаливо подрезал свои розы, еще влажные от
росы, или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег. И сколько было в этой мысли кроткого, мудрого
и покорного самозабвения!
Нет, это не была заочная жажда существования, идущая от ненасытимого человеческого сердца и цепляющаяся за
жизнь, это не было ни жадное любопытство к тому, что будет после него, ни завистливая ревность к далёким
поколениям.
Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдавшей от пошлости,
грубости, скуки, праздности, насилия, дикости — от всего ужаса и темноты современных будней. И потому-то под
конец его жизни, когда пришла к нему огромная слава, и сравнительная обеспеченность, и преданная любовь к нему
всего, что было в русском обществе умного, талантливого и честного, —- он не замкнулся в недостижимости
холодного величия, не впал в пророческое учительство, не ушёл в ядовитую и мелочную вражду к чужой известности.
Нет, вся сумма его большого и тяжёлого житейского опыта, все его огорчения, скорби, радости и разочарования
выразились в этой прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о грядущем, близком, хотя и чужом счастье.
— Как хороша будет жизнь через триста лет!
И потому-то он с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ будущей красоты, и следил
за новыми путями, прилагаемыми человеческим умом и знанием. Он с удовольствием глядел на новые здания
оригинальной постройки и на большие морские пароходы, интересовался всяким последним изобретением в области
техники и не скучал в обществе специалистов.
Он с твёрдым убеждением говорил о том, что преступления вроде убийства, воровства и прелюбодеяния
совершаются всё реже, почти исчезают в настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов,
писателей. Он верил в то, что грядущая, истинная культура облагородит человечество.
(По А. И. Куприну*)
Александр Иванович Куприн (1870-1938) — русский писатель, переводчик
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:08 | Сообщение # 25 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 25
Я изъездил почти всю страну, видел много мест, удивительных и сжимающих сердце, но ни одно из них не
обладало такой внезапной лирической силой, как Михайловское.
Летний праздник бывает в Михайловском каждый год в день рождения Пушкина. Сотни колхозных телег,
украшенных лентами и валдайскими бубенцами, съезжаются на луг за Соротью, против пушкинского парка. Все
местные колхозники гордятся земляком Пушкиным и берегут заповедник, как свои огороды и поля.
В Тригорском парке я несколько раз встречал высокого человека. Он бродил по глухим дорожкам, останавливался
среди кустов и долго рассматривал листья.
Иногда срывал стебель травы и изучал его через маленькое увеличительное стекло.
Как-то около пруда меня застал крупный дождь. Я спрятался под липой, и туда же не спеша пришёл высокий
человек. Мы разговорились. Человек этот оказался учителем географии из Череповца.
Вы, должно быть, не только географ, но и ботаник? — сказал я ему. — Я видел, как вы рассматривали растения.
Высокий человек усмехнулся.
Нет, я просто люблю искать в окружающем что-нибудь новое. 3десь я уже третье лето, но не знаю и малой доли
того, что можно узнать об этих местах.
Второй раз мы встретились на берегу озера Маленец, у подножия лесистого холма. Высокий человек лежал в траве
и рассматривал сквозь увеличительное стекло голубое перо сойки. Я сел рядом с ним, и он рассказал мне историю
своей привязанности к Михайловскому.
Мой отец служил бухгалтером в больнице в Вологде. В общем, был жалкий старик — пьяница и хвастун. Даже во
время самой отчаянной нужды он носил застиранную крахмальную манишку, гордился своим происхождением. Нас
было шестеро детей. Жили мы все в одной комнате, в грязи и беспорядке.
Когда отец выпивал, он начинал читать стихи Пушкина и рыдать. Слёзы капали на его крахмальную манишку, он
мял её, рвал на себе и кричал, что Пушкин — это единственный луч солнца в жизни таких несчастных нищих, как мы.
Он не помнил ни одного пушкинского стихотворения до конца. Он только начинал читать, но ни разу не окончил. Это
меня злило, хотя мне было тогда всего восемь лет. Я решил прочесть пушкинские стихи до конца и пошёл в
городскую библиотеку. Я долго стоял у дверей, пока библиотекарша не окликнула меня и не спросила, что мне
нужно.
Пушкина, — сказал я грубо.
Ты хочешь сказки? — спросила она.
Нет, не сказки, а Пушкина, — повторил я упрямо.
Она дала мне толстый том. Я сел в углу окна, раскрыл книгу и заплакал. Я заплакал потому, что только сейчас,
открыв книгу, я понял, что не могу прочесть её, что я совсем ещё не умею читать и что за этими строчками прячется
заманчивый мир, о котором рыдал пьяный отец. Со слов отца я знал тогда наизусть всего две пушкинские строчки: «Я
вижу берег отдалённый, земли полуденной волшебные края», но этого для меня было довольно, чтобы представить
себе иную жизнь, чем наша.
Вообразите себе человека, который десятки лет сидел в одиночке. Наконец ему устроили побег, достали ключи от
тюремных ворот, и вот он, подойдя к воротам, за которыми свобода, и люди, и леса, и реки, вдруг убеждается, что не
знает, как этим ключом открыть замок. Громадный мир шумит всего в сантиметре за железными листами двери, но
нужно знать пустяковый секрет, чтобы открыть замок, а секрет этот беглецу неизвестен. Он слышит тревогу за своей
спиной, знает, что его сейчас схватят и что до смерти будет то же, что было: грязное окно под потолком камеры и
отчаяние. Вот примерно то же самое пережил я над томом Пушкина.
С тех пор я полюбил Пушкина. Вот уже третий год приезжаю в Михайловское...
На вершине холма, у обветшалых стен собора, над крутым обрывом, в тени лип, на земле, засыпанной
пожелтевшими лепестками, белеет могила Пушкина.
Короткая надпись «Александр Сергеевич Пушкин», безлюдье, стук телег внизу под косогором и облака,
задумавшиеся в невысоком небе, — это всё. 3десь конец блистательной, взволнованной и гениальной жизни. 3десь
тот «милый предел», о котором Пушкин говорил ещё при жизни. И здесь, на этой простой могиле, куда долетают
хриплые крики петухов, становится особенно ясно, что Пушкин был первым народным поэтом.
(По К. Г. Паустовскому*)
Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) — известный русский писатель, классик отечественной
литературы.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:08 | Сообщение # 26 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 26
На окраине села, возле издолблённой осколками, пробитой снарядами колхозной клуни1
, крытой соломой,
толпился народ. У широко распахнутого входа в клуню нервно перебирали ногами тонконогие кавалерийские
лошади, запряжённые в крестьянские дровни. И откуда-то с небес или из-под земли звучала музыка, торжественная,
жуткая, чужая. Приблизившись к клуне, пехотинцы различили, что народ возле клуни толпился непростой: несколько
генералов, много офицеров и вдруг обнаружился командующий фронтом.
Ну занесла нас нечистая сила... — заворчал комроты Филькин.
У Бориса Костяева похолодело в животе, потную спину скоробило: командующего, да ещё так близко, он никогда
не видел. Взводный начал торопливо поправлять ремень, развязывать тесёмки шапки. Пальцы не слушались его,
дёрнул за тесёмку — с мясом оторвал её. Он не успел заправить шапку ладом. Майор в жёлтом полушубке, с
портупеей через оба плеча, поинтересовался, кто такие.
Комроты Филькин доложил.
Следуйте за мной! — приказал майор.
Командующий и его свита посторонились, пропуская мимо себя мятых, сумрачно выглядевших солдат-окопников.
Командующий прошёлся по ним быстрым взглядом и отвёл глаза. Сам он, хотя и был в чистой долгополой шинели, в
папахе и поглаженном шарфе, выглядел среди своего окружения не лучше солдат, только что вылезших с переднего
края. Глубокие складки отвесно падали от носа к строго сжатым губам. Лицо его было воскового цвета, смятое
усталостью. И в старческих глазах, хотя он был ещё не старик, далеко не старик, — усталость, всё та же безмерная
усталость. В свите командующего слышался оживлённый говор, смех, но командующий был сосредоточен на своей
какой-то невесёлой мысли. И всё звучала музыка, хрипя, изнемогая, мучаясь.
По фронту ходили всякого рода легенды о прошлом и настоящем командующего, которым солдаты охотно верили,
особенно одной из них. Однажды он якобы напоролся на взвод пьяных автоматчиков и не отправил их в штрафную, а
долго вразумлял.
Вы поднимитесь на цыпочки — ведь Берлин уж видно! Я вам обещаю: как возьмём его — пейте сколько влезет! А
мы, генералы, вокруг вас караулом стоять будем! 3аслужили! Только дюжьте, дюжьте...
Что это? — поморщился командующий. — Да выключите вы музыку!
Следом за майором стрелки вошли в клуню, проморгались со свету...
На снопах белой кукурузы, засыпанной трухой соломы и глиняной пылью, лежал погибший немецкий генерал в
мундире с яркими колодками орденов, тусклым серебряным шитьём на погонах и на воротнике. В углу клуни, на
опрокинутой веялке, накрытой ковром, стояли телефоны, походный термос, маленькая рация с наушниками. К веялке
придвинуто глубокое кресло с просевшими пружинами, а на нём — скомканный клетчатый плед, похожий на русскую
бабью шаль.
Возле генерала стоял на коленях немчик в кастрюльного цвета шинели, в старомодных, антрацитно сверкающих
ботфортах, в пилотке, какую носил ещё Швейк, только с пришитыми меховыми наушниками.
Перед ним, на опрокинутом ящике, хрипел патефон, старик немец крутил ручку патефона, и по лицу его
безостановочно катились слёзы...
Командующий с досадой шмыгнул носом. Повелительно приказал:
Схоронить генерала, павшего на поле боя, со всеми воинскими почестями: домовину, салют и прочее. Хотя
прочего не можем, — командующий отвернулся, опять пошмыгал носом. — Панихиду по нему в Германии справят.
Много панихид.
Кругом сдержанно посмеялись.
Его собакам бы скормить за то, что людей стравил. 3а то, что Бога забыл.
Какой тут Бог? — поник командующий, утирая нос рукавицей. — Если здесь не сохранил, — потыкал он себя
рукавицей в грудь, — нигде больше не сыщешь.
Борису нравилось, что сам командующий фронтом, от которого веяло спокойной, устоявшейся силой, давал такой
пример благородного поведения, но в последних словах командующего просквозило такое запёкшееся горе, такая
юдоль человеческая, что ясно и столбу сделалось бы, умей он слышать: игра в благородство, агитационная иль ещё
какая показуха, спектакли неуместны после того, что произошло вчера ночью и сегодняшним утром здесь, в этом
поле, на этой горестной земле. Командующий давно отучен войной притворяться, выполнял он чей-то приказ, и всё
это было ему не по нутру, много других забот и неотложных дел ждало его, и он досадовал, что его оторвали от этих
дел.
Мёртвых и пленных генералов он, должно быть, навидался вдосталь.
Командующий что-то буркнул, резко отвернулся, натянул папаху на уши и, по-крестьянски бережно подоткнув
полы шинели под колени, устроился в санях.
Что-то взъерошенное и в то же время бесконечно скорбное было в узкой и совсем не воинственной спине
командующего, и даже в том, как вытирал он однопалой солдатской рукавицей простуженный нос, виделась
человеческая незащищённость.
Так и не обернувшись больше, он поехал по полю. Сани качало и подбрасывало на бугорках, полозьями обнажало
трупы.
Кони вынесли пепельно-серую фигуру командующего на танковый след и побежали бойчее к селу, где уже
рычали, налаживая дорогу, тракторы и танки. И когда за сугробами скрылись лошади и тоскливая фигура
командующего, все долго подавленно молчали.
(По В.П. Астафьеву*)
Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) — советский и российский писатель, драматург, эссеист.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:09 | Сообщение # 27 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 27
В спорах о современном стиле часто проскальзывает или нарочито заостряется мысль о какой-то
ультрасовременной телеграфной краткости прозы. Порой спорщики пекутся о времени нашего читателя, которому
«не поднять толстый роман», ибо есть полуторачасовое кино, телевизор и иные технические чудеса XX века.
Современен ли Толстой с его многотомными романами, с его подробнейшими описаниями состояния и чувств
человека, с его детальнейшим исследованием души в её тончайших проявлениях? Разумеется, вопрос этот смешон,
применимый к гению — к художнику, имя которого, видимо, знают или слышали все на нашей планете.
Толстой волновал современников и будет волновать ещё многие поколения потомков до тех пор, пока человек
будет человеком, пока будут существовать общество, жизнь и смерть, добро и зло, любовь к детям и женщине,
стремление к самосовершенствованию, то есть к воспитанию таких черт в человеке, которые делают его добрым
властелином мира.
Гению Толстого свойственно проникать в глубины природы, а значит, в глубины человеческого сознания. Его
глаза видели то, что не видели другие, его проникновение в психологию и, следовательно, в природу настолько
гениально, всеобъёмно, что мы порой говорим: «Толстой написал всю психологию человека».
Все изменения человеческого чувства Толстой показывал, раскрывал посредством своего мускулистого, точного
языка, посредством крепкой и многопериодной фразы, где была некоторая нарочитая угловатость и в то же время
естественность, за которой уже исчезает язык как инструмент литературы и остаётся живая жизнь, ощущение чувства,
движение души. Углубляясь в чтение Толстого, вы почти никогда не замечаете, сколько раз повторено во фразе
«что», «как» и «который», — вы поглощены течением толстовских мыслей, неожиданных и одновременно
естественных открытий человеческой психологии, равных великим открытиям законов природы и общества.
Гениальный художник никогда не поражал нас и, видимо, не хотел поражать «обнажённым мастерством», той
выпирающей щеголеватостью фразы, что была свойственна, например, Бунину, который покоряет нас серебряной
чеканкой мастерства. Невозможно объяснить, как достигает этого Толстой, но язык его настолько непосредствен, что
как бы исчезает сама фраза, заслоняясь огромной мыслью. И это свойство величайшего гения — искусство становится
не отражением жизни, а самой жизнью...
Толстой, как известно, писал и лаконичные, и большие вещи, но он всегда был краток. Он подымал такие пласты
психологии, он развёртывал такие общественные события, он описывал такие характеры, что «Война и мир» кажется
весьма коротким произведением.
Изображая нашу сложнейшую и невиданную в истории человечества эпоху, мы должны каждодневно учиться этой
краткости, этой глубине и художнической смелости художника-гиганта.
(По Ю. В. Бондареву*)
Юрий Васильевич Бондарев (1924-2020) — русский советский писатель, сценарист, общественный деятель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:09 | Сообщение # 28 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 28
Лучше всего Левитана можно понять и крепче всего полюбить в глубинах страны, столкнувшись лицом к лицу со
всем, что было его поэзией.
Первая «встреча» с Левитаном произошла у меня в Третьяковской галерее. Но более всего запомнилась ещё одна
из многочисленных, если можно так сказать, «внутренних» встреч с художником. Этих встреч на самом деле не было,
но часто возникало ощущение, что Левитан был только что здесь, что, конечно, только он мог показать нам те
великолепные уголки страны, которые сияют в бледной синеве неба, молчат вместе с безветренными водами рек и
озёр и откликаются эхом на крики кочующих птиц.
Эта встреча случилась в лесистой и пустынной стороне невдалеке от Москвы. Места были глухие, почти
бездорожные. Мне пришлось ехать в телеге и переправляться через лесные реки на паромах.
Кончалась весна. Зеленоватое ночное небо слабо светилось над серыми лесами. Воздух был пропитан
холодноватым запахом мокрых доцветающих трав.
Я уснул в телеге. Проснулся я оттого, что телега, заскрипев, остановилась на песчаном спуске к реке и возница
лениво закричал:
Эй, Семён, давай перевоз!
Ладно, ладно! — ответил из тумана хриплый голос. — Тоже торопыга нашёлся. Всех птах мне распугаешь. Невежа
и есть невежа!
Во беда! — шутливо сказал возница. — Хоть не езди через этот чёртов паром, через Птичий угол. Тут верно —
соловьиное царство!
Мы помолчали. 3а рекой в чёрных ночных вершинах деревьев начинало светать.
Слабый и чистый свет зари появился в небе. Низко, над самым краем земли, висел прозрачный слабый месяц. «Вот
— Левитан!» — почему-то подумал я, и у меня, как в молодости, заколотилось сердце.
Вокруг было очень тихо. Очевидно, перевозчик ещё не надумал перевозить нас. Только один раз он зевнул.
Внезапно в зарослях что-то осторожно звякнуло, будто колокольчик. И тотчас высокая трель ударила по чёрной
воде и рассыпалась среди зарослей кувшинок.
Соловей замолчал, прислушался, потом пустил по реке странные и смешные звуки, будто он полоскал себе горло
ночной росой.
Во, слыхали? — спросил возница. — Это он разгон пока что берёт. А потом как развернётся — одна красота!
Невежа! — неожиданно сказал из тумана хриплый голос. — Только и ждали тебя, объяснителя. Дай послухать! Он
сейчас даст «лешеву дудку», так ты свою лошадёнку держи — как бы не разнесла.
Возница не обиделся. Он только шёпотом сказал мне:
Сейчас самое будет начало.
И действительно, по всем берегам в зарослях лозы ударили, как по команде, соловьи,
И утро, казалось, начало от этого разгораться быстрее. И уже была видна нежнейшая алая гряда небольших
облаков, что висела с ночи над всем этим лесным краем.
Соловьиный гром нарастал. 3аря открыла свои смутные дали. Тогда оказалось, что на востоке, за частоколом
лесных вершин, лежит тихая и лучезарная страна, которой нет названия. И я снова, сам не понимая почему, подумал:
«Левитановская заря...»
Потом мы переехали через реку и немного посидели около шалаша перевозчика.
Он с гордостью показал мне своё последнее изобретение — круглую узкую яму, выложенную ветками лозы.
— Вот! — сказал перевозчик. — Последняя моя модель. У вас в Москве холодильники — и у меня холодильник.
Ты засунь руку, попробуй. Мороз! Дочка мне молоко приносит. Оно тут не киснет нисколько. Вот она, дочка,
глупышка отчаянная.
Я оглянулся и увидел маленькую спящую девочку на лежанке из досок.
Она усмехалась во сне. Первый луч солнца, густой, как мазок оранжевого золота, упал на сухие ветки шалаша.
Девочка вздохнула. И я подумал, что вся страна похожа на эту девочку — такая же льняная, сероглазая, застенчивая,
жалостливая и весёлая. И снова я вспомнил о Левитане с благодарностью и грустью.
3а рекой потянулся сосновый лес. Всё в нём было очень приветливо, даже самые скромные, самые обыкновенные
замухрышки — липкие сыроежки и беленькие цветы земляники. Я снова подумал о Левитане, о том, что в родной
земле всё хорошо, вплоть до этого слабенького лесного цветка. Если бы нам сказали, что больше мы никогда его не
увидим, у многих людей сердце сжалось бы от боли...
(По К. Г. Паустовскому*)
Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) — известный русский писатель, классик отечественной
литературы.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:10 | Сообщение # 29 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 29
Как же я всё-таки выбрал то образование, которое в итоге получил (и другого у меня нет)? Я помню процесс
выбора и помню все возможные варианты. Весело об этом вспоминать. Очень весело.
Бабушка и дедушка, по отцу, были у меня биологами, а если точнее, ихтиологами.
Когда-то давно, сразу после войны, они окончили Томский университет...
Сызмальства мне давали листать большие тома «Жизнь животных», где было много картинок и фотографий.
Болыне всего мне нравился том с насекомыми.
Как сейчас помню, притащу я найденного во дворе и быстро замученного детской заботой жука, червяка или
бабочку домой, и все умильно охают:
— Вот! Наша порода! В нас пойдёт! — гордо говорил дед. — Будешь биологом? Будешь жучков изучать?
Я, наверное, кивал или давал утвердительный ответ...
В школе сразу стало ясно, что меня к точным наукам не тянет.
Когда я учился в более старших классах, родители уже преподавали в высшей школе. Мама преподавала
теплотехнику и термодинамику. А отец работал в университете заведующим кафедрой на экономическом факультете.
Но алгебра, геометрия и физика были самыми тёмными для меня предметами. Родители даже и не намекали и сами
понимали, что по их стопам я пойти не смогу...
А кстати, чего я хотел?
Я точно не хотел уезжать учиться куда-нибудь в другой город. Я хотел жить дома, я не хотел и опасался бытовых
трудностей. А хотел я... Не знаю, чего я хотел. Ничего определённого. Мне хотелось быть студентом. Хотелось
весёлой, интересной жизни, хотелось, чтобы учиться было не очень трудно и не очень скучно...
Первым делом я пошёл на день открытых дверей биологического факультета.
Мне казалось, что, как только я приду на биофак, бабушкины и дедушкины гены взыграют — ия пойму, что
лучшего выбора сделать просто нельзя. А если мне ещё скажут, что в перспективе будут экспедиции, научные
эксперименты, если мне помогут дорисовать образ учёного-биолога, который мною был почти нарисован, и этот
образ сильно напоминал жюль-верновского Паганеля, то я отброшу всякие сомнения...
После дня открытых дверей я был весьма озадачен. Я ехал домой и думал, что же мне не понравилось. Не лягушек
же препарируемых я пожалел, в самом деле. Что же не то? И я понял, что не встретил там, в лабораториях и
аудиториях, ни одного человека, который совпал бы с моим представлением о том, как должен выглядеть учёный. Всё
было нормально, тихо, деловито, как в поликлинике. Романтики я не увидел, точнее, я не увидел ни одного
романтика. А потом я ещё подумал и понял, что лягушек мне всё-таки очень жалко.
В марте я посетил мероприятие, целью которого было завлечь будущих выпускников школ на факультет романогерманской филологии. Я посетил его.
Мне понравилось. Это было хорошо организованное мероприятие.
С дня открытых дверей факультета романо-германской филологии я поехал домой довольный. На факультет
русской филологии я думал тогда даже и не ходить. Опять склонения, падежи... Не хотел я изучать русский язык. Да и
изучение литературы было для меня связано с изложениями и сочинениями на скучные и далёкие для меня темы.
Так или иначе, в апреле я потащился осмотреть последний вариант учёбы, профессии и пути, возможный в моей
жизненной ситуации и в моём городе.
Ехал я через весь город в университет очень спокойно, чтобы совершить формальность, снять все возможные
сомнения и быть чистым перед родителями, ну... и перед собой.
Возле деканата филологического факультета нам сказали, что нужно пройти в библиотеку в зал периодической
литературы и подождать.
В библиотеке было здорово! Мне понравилось сразу. Там приятно пахло, было тихо, но небеззвучно. Там все были
заняты делом, старались никому не мешать и, казалось, уважали ближнего.
Через небольшую паузу зашёл в зал периодики он.
Он не сразу вошёл. Он в дверях остановился, оглядев нас внимательно, очень искренне улыбнулся, кивнул и
беззвучно прошевелил губами «здравствуйте».
Я увидел немолодого человека, ростом чуть выше среднего, крепкого телосложения. Вся его одежда была как из
кино, а не из местных магазинов или с местного рынка. Всё это ему очень шло и очень нравилось мне.
Позвольте представиться, меня зовут Михаил Николаевич Дарвин. Я работаю здесь в университете доцентом
кафедры теории литературы. Так что, боюсь, с тем самым Дарвином мы, в смысле научных интересов, даже не
однофамильцы.
Я хохотнул, и стоящий перед нами Дарвин тут же нашёл мои глаза и едва заметно улыбнулся мне.
Чем же мы будем заниматься на филологическом факультете? Что мы с вами будем делать пять лет вашей учёбы и
нашего преподавания? 3наете, это не так уж легко сказать. Чем мы будем заниматься? Книжки будем читать! Вот вы
поступите, и мы с первого курса начнём читать книги. Но очень много! Представляете, сколько книжек с античных
времён и по сегодняшний день написали люди? Мы будем с вами такими профессиональными читателями.
Профессиональными! А ещё мы будем обсуждать прочитанное. Будем пытаться понять, что написано в книжке, зачем
её писатель написал, как он её писал, — он остановился посередине зала, снова повернулся к нам. — 3наете, это же
хорошее занятие — читать книги. Правда, мы будем читать очень много и очень внимательно. Но если вы сюда
пришли, вы, наверное, любите это занятие? Потому что если вы не любите читать книги, то поступать на
филологический факультет не стоит. Вот я уже давно читаю книги, и чем больше их читаю, тем больше мне это
нравится...
Не в силах сразу покинуть университет и выйти на улицу, где было ещё по-сибирски холодно и талый снег сочился
ручьями, я зашёл в буфет. Потом вышел на крыльцо и увидел Дарвина. Он весело разговаривал с дамой, которая
рассказывала нам про факультет романо-германской филологии.
Совершенно не был готов! — говорил он. — Наговорил каких-то глупостей. Напугал, наверное, детей. Ох, не знаю
я, как нужно с ними говорить. Боюсь, что никого из тех, кто сегодня приходил, я не увижу. Вечно со мной так. Хотел
сказать одно, а сказал другое. Ну что же теперь поделаешь?! А жаль!
По стопам бабушки и дедушки я не пошёл, но думаю (и мне весело об этом думать), что им забавно было бы знать,
что учился я у Дарвина.
(По Е. В. Гришковцу*)
Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) — российский писатель, драматург, театральный режиссёр.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:10 | Сообщение # 30 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 30
Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на этой дороге молодые женщины в
модных пальто, жалких и пропылённых, с модными, сбившимися набок пыльными причёсками. А в руках узлы,
узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.
Всё это двигалось на восток, а с востока навстречу по обочинам шоссе шли молодые парни в гражданском, с
фанерными сундучками, с дерматиновыми чемоданчиками, с заплечными мешками, — шли мобилизованные,
спешили добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не желая, чтоб их сочли дезертирами, шли на
смерть, навстречу немцам. Их вели вперёд вера и долг; они не знали, где на самом деле немцы, и не верили, что
немцы могут оказаться рядом раньше, чем они успеют надеть обмундирование и взять в руки оружие... Это была одна
из самых мрачных трагедий тех дней — трагедия людей, которые умирали под бомбёжками на дорогах и попадали в
плен, не добравшись до своих призывных пунктов.
А по сторонам тянулись мирные леса и рощицы. Синцову в тот день врезалась в память одна простая картина. Под
вечер он увидел небольшую деревушку.
Она раскинулась на низком холме; тёмно-зелёные сады были облиты красным светом заката, над крышами изб
курились дымки, а по гребню холма, на фоне заката, мальчики гнали в ночное лошадей. Деревенское кладбище
подступало совсем близко к шоссе. Деревня была маленькая, а кладбище большое — целый холм был в крестах,
обломанных, покосившихся, старых, вымытых дождями и снегами.
И эта маленькая деревня, и это большое кладбище, и несоответствие между тем и другим — всё это, вместе взятое,
потрясло душу Синцова. От острого и болезненного чувства родной земли, которая где-то там, позади, уже истоптана
немецкими сапогами и которая завтра может быть потеряна и здесь, разрывалось сердце. То, что видел Синцов за
последние два дня, говорило ему, что немцы могут прийти и сюда, но, однако, представить себе эту землю немецкой
было невозможно.
Такое множество безвестных предков — дедов, прадедов и прапрадедов — легло под этими крестами, один на
другом, веками, что эта земля была своей вглубь на тысячу сажен и уже не могла, не имела права стать чужой.
Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного страха: что же будет дальше?! Если всё так началось,
то что же произойдёт со всем, что он любит, среди чего рос, ради чего жил: со страной, с народом, с армией, которую
он привык считать непобедимой, с коммунизмом, который поклялись истребить эти фашисты, на седьмой день войны
оказавшиеся между Минском и Борисовом?
Он не был трусом, но, как и миллионы других людей, не был готов к тому, что произошло. Болыная часть его
жизни, как и жизни каждого из этих людей, прошла в лишениях, испытаниях, борьбе, поэтому, как выяснилось потом,
страшная тяжесть первых дней войны не смогла раздавить его души, как не смогла раздавить и души других людей.
Но в первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя они же сами потом и вытерпели её.
(По К. М. Симонову*)
* Константин Михайлович Симонов (1915-1979) — советский прозаик и поэт, драматург и киносценарист;
общественный деятель, журналист, военный корреспондент.
|
| |
| |
