|
Текст для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021
|
|
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:54 | Сообщение # 1 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
 Полный сборник готовых сочинений ЕГЭ по Русскому языку 2021. Цыбулько. 36 вариантов.
Сочинение 2020 - 2021. Направления ФИПИ. Темы. Литература. Книги. Аргументы
План сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 шаблон
Требования к оформлению сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Алгоритм написания сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Комментарий к сочинению ЕГЭ 2021 по русскому языку
Клише для сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Текст для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
Текст 1
Что же касается меня, господа, то я всегда с восторгом встречаю оправдательные приговоры, — сказал Михаил
Карлович, садовник графа N. — Я не боюсь за нравственность и за справедливость, когда говорят «невиновен», а,
напротив, чувствую удовольствие. Даже когда моя совесть говорит мне, что, оправдав преступника, присяжные
сделали ошибку, то и тогда я торжествую. Судите сами, господа: если судьи и присяжные более верят человеку, чем
уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по себе не выше всяких житейских
соображений?
Мысль хорошая, — сказал я.
Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно я слышал даже легенду на эту тему, — сказал садовник и
улыбнулся. — Мне рассказывала её моя покойная бабушка.
Мы попросили его рассказать эту легенду.
В одном маленьком городке, — начал он, — поселился пожилой, одинокий и некрасивый господин по фамилии
Томсон или Вильсон, — ну это всё равно. Дело не в фамилии. Профессия у него была благородная: он лечил людей.
Жители города были очень рады, что Бог наконец послал им человека, умеющего лечить болезни, и гордились, что в
их городе живёт такой замечательный человек. «Он знает всё», — говорили про него.
Но этого было недостаточно. Надо было ещё говорить: «Он любит всех!» В груди этого учёного человека билось
чудное, ангельское сердце. Ведь жители города были для него чужие, не родные, но он любил их, как детей, и не
жалел для них своей жизни. У него самого была чахотка, он кашлял, но, когда его звали к больному, забывал про
свою болезнь, не щадил себя и, задыхаясь, взбирался на горы, как бы высоки они ни были. Он пренебрегал зноем и
холодом, презирал голод и жажду. Денег он не брал, и, странное дело, когда умирал пациент, то доктор шёл вместе с
родственниками за гробом и плакал.
Признательность жителей не имела границ. В городке и его окрестностях не было человека, который позволил бы
себе не только сделать ему что-нибудь неприятное, но даже подумать об этом.
И вот этот человек, который, казалось, своею святостью оградил себя от всего злого, доброжелателями которого
считались даже разбойники и бешеные, однажды был найден в овраге убитым. Можете же представить себе теперь ту
скорбь, какая овладела жителями города и окрестностей. Все в отчаянии, не веря своим глазам, спрашивали себя: кто
мог убить этого человека? Судьи, которые проводили следствие, сказали так: «Здесь мы имеем все признаки
убийства, но так как нет на свете такого человека, который мог бы убить нашего доктора, то, очевидно, убийства тут
нет и совокупность признаков является только простою случайностью. Нужно предположить, что доктор в потёмках
сам упал в овраг и ушибся до смерти».
Но вдруг, можете себе представить, случай наводит на убийцу. Увидели, как один шалопай, уже много раз
судимый, пропивал в кабаке табакерку и часы, принадлежавшие доктору. Когда стали его уличать, он смутился и
сказал какую-то очевидную ложь. Сделали у него обыск и нашли рубаху с окровавленными рукавами и докторский
ланцет в золотой оправе. Каких же ещё нужно улик? Злодея посадили в тюрьму. Жители возмущались и в то же время
говорили:
Невероятно! Не может быть! Смотрите, как бы не вышло ошибки; ведь случается, что улики говорят неправду!
На суде убийца упорно отрицал свою вину. Всё говорило против него, и убедиться в его виновности было так же
нетрудно, как в том, что земля чёрная, но судьи точно с ума сошли: они по десяти раз взвешивали каждую улику,
недоверчиво посматривали на свидетелей, краснели, пили воду...
Обвиняемый! — наконец обратился главный судья к убийце. — Суд признал тебя виновным в убийстве доктора
такого-то и приговорил тебя к...
Главный судья хотел сказать: «к смертной казни», но выронил из рук бумагу, на которой был написан приговор,
вытер холодный пот и закричал:
Нет! Если я неправильно сужу, то пусть меня накажет Бог, но, клянусь, подсудимый не виноват! Я не допускаю
мысли, что мог найтись такой человек, который осмелился бы убить нашего доктора! Человек не способен пасть так
низко!
Да, нет такого человека, — согласились прочие судьи.
Нет! — откликнулась толпа. — Отпустите его!
Убийцу отпустили на все четыре стороны, и ни одна душа не упрекнула судей в несправедливости. Пусть
оправдательный приговор принесёт жителям городка вред, но зато, посудите, какое благотворное влияние имела на
них эта вера в человека, вера, которая ведь не остаётся мёртвой: она воспитывает в нас великодушные чувства и
всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого!
(По А. П. Чехову*)
Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:54 | Сообщение # 2 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 2
Он упал на заборонованную мякоть огородной земли, не добежав всего каких-нибудь десяти шагов до иссечённого
осколками белого домика с разрушенной черепичной крышей — вчерашнего «ориентира три».
Перед тем он, разорвав гимнастёрку, пробрался сквозь чащу живой изгороди, в которой с самого начала этого
погожего апрельского утра гудели, летали пчёлы, и, окинув быстрым взглядом редкую цепочку людей, бежавших к
окраинным домикам, замахал руками и сквозь выстрелы крикнул:
— Принять влево, на кирху1!
Потом пригнулся, боднул воздух головой и, выронив пистолет, уткнулся лицом в тёплую мякоть земли.
Сержант Лемешенко в это время, размахивая автоматом, устало трусйл вдоль колючей, аккуратно постриженной
зелёной стены ограды и едва не наскочил на своего распростёртого взводного. Сперва он удивился, что тот так
некстати споткнулся, потом ему всё стало ясно. Лейтенант навсегда застыл, прильнув русоволосой головой к рыхлой
земле, поджав под себя левую ногу, вытянув правую, и несколько потревоженных пчёл суетились над его
неподвижной пропотевшей спиной...
Лемешенко вбежал в довольно широкий заасфальтированный двор, на котором разместилось какое-то низкое
строение, видно гараж. Вслед за сержантом вбежали сюда его подчинённые: Ахметов, Натужный, Тарасов, последним
трусил Бабич.
Лейтенанта убило! — крикнул им сержант, высматривая проход.
В это время откуда-то сверху и близко прогрохотала очередь, и пули оставили на асфальте россыпь свежих следов.
Пулемёты били по стене, по шиферной крыше гаража, бойцы распластались под деревьями на травке и отвечали
короткими очередями. Натужный выпустил с полдиска и утих: стрелять было некуда, немцы спрятались возле церкви,
и их огонь с каждой минутой усиливался.
Ахметов, лёжа рядом, только сопел, зло раздувая тонкие ноздри и поглядывая на сержанта. «Ну а что дальше?» —
спрашивал этот взгляд, и Лемешенко знал, что и другие тоже поглядывали на него, ждали команды, но скомандовать
что-либо было не так-то просто.
А Бабич где?
Сержант хотел было приказать кому-нибудь посмотреть, что случилось с этим увальнем, но в это время слева
замелькали фигуры автоматчиков их взвода: они высыпали откуда-то довольно густо и дружно ударили из автоматов
по площади.
Лемешенко не подумал даже, а скорее почувствовал, что время двигаться дальше, в сторону церкви, и, махнув
рукой, чтобы обратить внимание на тех, кто был слева, рванулся вперёд. Через несколько шагов он упал под вязом,
дал две короткие очереди, кто-то глухо шмякнулся рядом, сержант не увидел кто, но почувствовал, что это
Натужный. Слева не утихали очереди — это продвигались в глубь парка его автоматчики.
«Быстрее, быстрее», — в такт сердцу стучала в голове мысль. Не дать опомниться, нажать, иначе, если немцы
успеют осмотреться и увидят, что автоматчиков мало, тогда будет плохо, тогда они здесь завязнут...
Пробежав ещё несколько шагов, он упал на старательно подметённую, пропахшую сыростью землю; вязы уже
остались сзади, рядом скромно желтели первые весенние цветы. Парк окончился, дальше, за зелёной проволочной
сеткой, раскинулась блестящая от солнца площадь, вымощенная мелкими квадратами сизой брусчатки.
В конце площади, возле церкви, суетились несколько немцев в касках.
«Где же Бабич?» — почему-то назойливо сверлила мысль, хотя теперь его охватило ещё большее беспокойство:
надо было как-то атаковать церковь, пробежав через площадь, а это дело казалось ему нелёгким.
Автоматчики, не очень слаженно стреляя, выбегали из-за деревьев и залегали под оградой. Далыпе бежать было
невозможно, и сержанта очень беспокоило, как выбраться из этого опутанного проволокой парка. Наконец его будто
осенило, он выхватил из кармана гранату и повернулся, чтобы крикнуть остальным. Но что кричать в этом грохоте!
Единственно возможной командой тут был собственный пример — надёжный командирский приказ: делай как я.
Лемешенко вырвал из запала чеку и бросил гранату под сетку ограды.
Дыра получилась небольшая и неровная. Разорвав на плече гимнастёрку, сержант протиснулся сквозь сетку,
оглянулся — следом, пригнувшись, бежал Ахметов, вскакивал с пулемётом Натужный, рядом прогремели ещё
разрывы гранат. Тогда он, уже не останавливаясь, изо всех сил рванулся вперёд, отчаянно стуча резиновыми
подошвами по скользкой брусчатке площади.
И вдруг случилось что-то непонятное. Площадь покачнулась, одним краем вздыбилась куда-то вверх и больно
ударила его в бок и лицо. Он почувствовал, как коротко и звонко брякнули о твёрдые камни его медали, близко, возле
самого лица брызнули и застыли в пыли капли чьей-то крови.
Потом он повернулся на бок, всем телом чувствуя неподатливую жёсткость камней, откуда-то из синего неба
взглянули в его лицо испуганные глаза Ахметова, но сразу же исчезли. Ещё какое-то время сквозь гул стрельбы он
чувствовал рядом сдавленное дыхание, гулкий топот ног, а потом всё это поплыло дальше, к церкви, где, не утихая,
гремели выстрелы.
«Где Бабич?» — снова вспыхнула забытая мысль, и беспокойство за судьбу взвода заставило его напрячься,
пошевелиться. Он понимал, что с ним самим случилось что-то плохое, но боли не чувствовал, только усталость
сковала тело да туман застлал глаза, не давая видеть, удалась ли атака, вырвался ли из парка взвод.
После короткого провала в сознании он снова пришёл в себя и увидел небо, которое почему-то лежало внизу,
словно отражалось в огромном озере, а сверху на его спину навалилась площадь с редкими телами прилипших к ней
бойцов.
Он повернулся, пытаясь увидеть кого-нибудь живого, — площадь и небо качались, а когда остановились, он узнал
церковь, недавно атакованную без него. Теперь там уже не было слышно выстрелов, но из ворот почему-то выбегали
автоматчики и бежали за угол. 3акинув голову, сержант всматривался, стараясь увидеть Натужного или Ахметова, но
их не было. Зато он увидел увальня Бабича и бежавшего впереди всех новичка Тарасова. Пригнувшись, этот молодой
боец ловко перебегал улицу, затем остановился, решительно замахал кому-то и исчез, маленький и тщедушный рядом
с высоченным зданием кирки. 3а ним побежали бойцы, и площадь опустела.
Сержант облегчённо вздохнул и как-то сразу успокоился и затих. К победе пошли другие...
(По В. В. Быкову*)
Василь Владимирович Быков (1924-2003) — белорусский советский писатель, общественный деятель, участник
Великой Отечественной войны.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:55 | Сообщение # 3 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 3
Об этом человеке носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни с кем не знался, вечно сидел один,
занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. О нём
сказано в «Горе от ума»:
— Он химик, он ботаник,
Князь Фёдор, наш племянник,
От женщин бегает и даже от меня.
Мои родственники называли его не иначе как Химик, придавая этому слову порицательный смысл и подразумевая,
что химия вовсе не может быть занятием порядочного человека.
С самого начала нашего знакомства Химик увидел, что я серьёзно занимаюсь, и стал уговаривать, чтоб я бросил
«пустые» занятия литературой, а принялся бы за естественные науки. 0н дал мне речь Кювье о геологических
переворотах и де Кандолеву растительную органографию. Видя, что чтение идёт на пользу, он предложил свои
превосходные собрания, снаряды, гербарии и даже своё руководство. Он на своей почве был очень занимателен,
чрезвычайно учён, остёр и даже любезен; но для этого не надобно было ходить дальше обезьян; от камней до
орангутанга его всё интересовало, далее он неохотно пускался, особенно в философию, которую считал болтовнёй. 0н
не был ни консерватором, ни отсталым человеком, он просто не верил в людей, то есть верил, что эгоизм —
исключительное начало всех действий, и находил, что его сдерживает только безумие одних и невежество других.
Меня возмущал его материализм. Поверхностный и со страхом пополам вольтерианизм наших отцов нисколько не
был похож на материализм Химика. Его взгляд отличался спокойствием, последовательностью, завершённостью и
напоминал известный ответ Лаланда Наполеону. «Кант принимает гипотезу бога», — сказал ему Бонапарт. «Государь,
— возразил астроном, — мне в моих занятиях никогда не случалось нуждаться в этой гипотезе».
Взгляд его становился ещё безотраднее во всех жизненных вопросах.
0н находил, что на человеке так же мало лежит ответственности за добро и зло, как на звере; что всё — дело
организации, обстоятельств и вообще устройства нервной системы, от которой больше ждут, нежели она в состоянии
дать. Семейную жизнь он не любил, говорил с ужасом о браке и наивно признавался, что он прожил тридцать лет, не
любя ни одной женщины. Впрочем, одна тёплая струйка в этом охлаждённом человеке ещё оставалась, она была
видна в его отношениях к старушке матери; они много страдали вместе от отца, бедствия сильно сплавили их; он
трогательно окружал одинокую и болезненную старость её, насколько умел, покоем и вниманием.
Теорий своих, кроме химических, он никогда не проповедовал, они высказывались случайно, вызывались мною. 0н
даже нехотя отвечал на мои романтические и философские возражения; его ответы были коротки, он их делал
улыбаясь и с той деликатностью, с которой большой, старый мастиф играет со шпицем, позволяя ему себя теребить и
только легко отгоняя лапой. Но это-то меня и дразнило всего больше, и я неутомимо возвращался к разговору, не
выигрывая, впрочем, ни одного пальца почвы. Впоследствии, то есть лет через двенадцать, я много раз поминал
Химика так, как поминал замечания моего отца; разумеется, он был прав в трёх четвертях всего, на что я возражал. Но
ведь и я был прав. Есть истины, которые, как политические права, не передаются раньше известного возраста.
Влияние Химика заставило меня избрать физико-математическое отделение; может, ещё лучше было бы вступить
в медицинское, но беды большой в том нет, что я сперва посредственно выучил, потом основательно забыл
дифференциальные и интегральные исчисления.
Без естественных наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого
воспитания мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни, без смирения перед её независимостью —
где-нибудь в душе остаётся монашеская келья и в ней мистическое зерно, которое может разлиться тёмной водой по
всему разумению.
(По А. И. Герцену*)
Александр Иванович Герцен (1812-1870) — русский публицист, писатель, педагог, философ, автор мемуарной
хроники «Былое и думы».
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:55 | Сообщение # 4 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 4
С годами меня всё чаще тянет к пушкинским стихам, к пушкинской прозе.
И к Пушкину как к человеку. Чем больше вникаешь в подробности его жизни, тем радостней становится от
удивительного душевного здоровья, цельности его натуры.
Вот, очевидно, почему меня так задел один давний разговор, случайный летний разговор на берегу моря.
Мы гуляли с Н., одним из лучших наших физиков, и говорили об истории создания атомной бомбы, о трагедии
Эйнштейна, подтолкнувшего создание бомбы и бессильного предотвратить Хиросиму.
Злодейство всегда каким-то образом связано с гением, — сказал Н., — оно следует за ним, как Сальери за
Моцартом.
Как чёрный человек, — поправил кто-то.
Нет, чёрный человек — это не злодейство, — сказал Н. — Это что-то другое — судьба, рок; Моцарт ведь
исполняет заказ чёрного человека, он пишет реквием, он не боится... А я говорю о злодействе.
Я уже не помню точно фраз и не хочу сочинять диалог, спорили о том, кто Сальери для Пушкина. Противник,
злодей, которого он ненавидит, разоблачает, или же это воплощение иного отношения к искусству? Можно ли вообще
в этом смысле связывать искусство и науку? А что если для Пушкина Моцарт и Сальери — это Пушкин и Пушкин, то
есть борение двух начал?..
От этого случайного горячего спора осталось ощущение неожиданности.
Неожиданным было, как много сложных проблем пробуждает маленькая пушкинская трагедия. И то, как много
можно понять из неё о нравственных требованиях Пушкина, о его отношении к искусству...
Злодейство было для меня всегда очевидно и бесспорно. Злодейством был немецкий мотоциклист. В блестящей
чёрной коже, в чёрном шлеме он мчался на чёрном мотоцикле по солнечному просёлку. Мы лежали в кювете. Перед
нами были тёплые желтеющие поля, синее небо, вдали низкие берега нашей Луги, притихшая деревня, и оттуда нёсся
грохочущий чёрный мотоцикл. Винтовка дрожала в моих руках... Разумеется, я не думал ни о Пушкине, ни о Сальери.
Это пришло куда позже — тогда, на войне, надо было стрелять...
Я возвращаюсь к началу: я учился трудному искусству читать Пушкина.
Простота его стихов обманчива. Иногда мне казалось, что я нашёл ответ, но всякий раз новые вопросы
озадачивали меня.
Могут ли гении совершать злодейства? Может ли злодей-убийца Сальери быть гением? Оттого что он отравитель,
разве музыка его стала хуже? Что же злодейство доказывает, что Сальери не гений? И опять: что такое гений?
У Пушкина гений — Дельвиг: «Дельвиг милый... навек от нас утекший гений», Державин обладает порывами
истинного гения. Для Пушкина гений сохраняет древний смысл души, её творческую крылатость. Гений —• не только
степень таланта, но и свойство его — некое нравственное начало, добрый дух.
Слово «гений» ныне обычно связано с великими созданиями, изобретениями, открытиями. Конечно, в законе
относительности нет ничего ни нравственного, ни безнравственного. Наверное, тут следует разделить: открытие
может быть гениальным, но гений не только само открытие. В пушкинском Моцарте гениальность его музыки
соединена с личностью, с его добротой, доверчивостью, щедростью. Моцарт готов восторгаться всем хорошим, что
есть у Сальери. Он свободен от зависти. Он открыт и простодушен.
Гений Моцарта исключителен: он весь не труд, а озарение, он символ того таинственного наития, которое
свободно, без усилия изливается абсолютным совершенством.
Моцарт наиболее чисто олицетворяет тот дар, который ненавистен Сальери.
Прогце всего было объяснить ненависть завистью. О зависти твердит сам Сальери.
Но разве Сальери лишь завистник? Он смолоду признаёт чужой гений, он учится у великих, преклоняется перед
ними, понимая прошлые свои заблуждения.
Вопрос о гении и злодействе подвергает сомнению задачу, которую решал Сальери всю свою жизнь.
Может ли человек стать гением?..
Стать, достичь трудом, силой своего разума того, что считается божественным даром? Сальери считал, что да,
может.
Молодость Сальери, зрелость, вся его жизнь возникла для меня как целеустремлённая, в каком-то смысле
идеальная прямая.
Таким представлялся мне идеал учёного. Настойчивость и ясное понимание, чего ты хочешь.
Сальери одержим. Но идея у него особая — стать творцом. Способность творить ему не была дана — он добывал
её, вырабатывал...
Это не слепой бунт, это восстание Разума, вернее, Расчёта.
Композитором Сальери стал выдающимся. Слава ему улыбнулась. Музыка его нашла признание. Сам Моцарт
твердит в счастливые минуты мотив Сальери из «Тарара».
Чем отличается гений Моцарта от негения Сальери? Грань тут неуловима.
Голос, который диктует Моцарту божественные созвучия, не слышен окружающим.
Для них и Моцарт, и Сальери одинаковы: оба всем своим существом чувствуют силу гармонии, оба страстно
любят искусство, могут ценить его, оба жрецы прекрасного, избранные служить своему делу.
До той минуты, как Моцарт поднял стакан с ядом, оба — и Моцарт, и Сальери — были равноправные сыновья
гармонии.
Но теперь гений отделился, яд разделил их.
Отравленное вино расторгло союз. Последняя реакция, последнее средство отделить подлинный гений от мнимого
— это нравственное испытание. Злодейство открыло истинную, тёмную сущность Сальери. Маска сорвана.
Сущность открывается и самому Сальери. Вместе с ядом начинает действовать и логическая схема: гений для
Моцарта не может быть злодеем, а так как Моцарт сам гений, бесспорный гений, то, следовательно, он имеет право
судить, и, значит, Сальери не гений...
Нравственное начало становится пробой гения. И человечество отбирает для себя лишь тех, кто несёт это
нравственное начало.
Пушкин оставляет Сальери жить и мучиться. Остаётся злодейство, но торжествует гений.
(По Д. А. Гранину*)
Даниил Александрович Гранин (1919-2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный
деятель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:56 | Сообщение # 5 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 5
Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты каждый своим делом. Кто, пристроившись к
сосновому ящику со снарядами, писал письмо, слюня химический карандаш и сдвинув на затылок шлем; кто сидел на
лафете, пришивая к шинели крючок; кто читал маленькую артиллерийскую газету.
Живя с разведчиками и наблюдая поле боя с разных сторон, Ваня привык видеть войну широко и разнообразно. Он
привык видеть дороги, леса, болота, мосты, ползущие танки, перебегающую пехоту, минёров, конницу,
накапливающуюся в балках.
3десь, на батарее, тоже была война, но война, ограниченная маленьким кусочком земли, на котором ничего не
было видно, кроме орудийного хозяйства (даже соседних пушек не было видно), ёлочек маскировки и склона холма,
близко обрезанного серым осенним небом. А что было там, дальше, за гребнем этого холма, Ваня уже не знал, хотя
именно оттуда время от времени слышались звуки перестрелки.
Ваня стоял у колеса орудия, которое было одной с ним вышины, и рассматривал бумажку, наклеенную на косой
орудийный щит. На этой бумажке были крупно написаны тушью какие-то номера и цифры, которые мальчик
безуспешно старался прочесть и понять.
Ну, Ванюша, нравится наше орудие? — услышал он за собой густой, добродушный бас.
Мальчик обернулся и увидел наводчика3 Ковалёва.
Так точно, товарищ Ковалёв, очень нравится, — быстро ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь.
Видно, урок капитана Енакиева не прошёл зря. Теперь, обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку
и на вопросы отвечал бодро, с весёлой готовностью. А перед наводчиком Ковалёвым он даже переусердствовал. Он
как взял под козырёк, так и забыл опустить руку.
Ладно, опусти руку. Вольно, — сказал Ковалёв, с удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького
солдатика.
Наружностью своей Ковалёв меньше всего отвечал представлению о лихом солдате, Герое Советского Союза,
лучшем наводчике фронта.
Прежде всего, он был не молод. В представлении мальчика он был уже не «дяденька», а, скорее, принадлежал к
категории «дедушек». До войны он был заведующим большой птицеводческой фермой. На фронт он мог не идти. Но
в первый же день войны он записался добровольцем.
Во время Первой мировой войны он служил в артиллерии и уже тогда считался выдающимся наводчиком. Вот
почему и в эту войну он попросился в артиллерию наводчиком. Сначала в батарее к нему относились с недоверием —
уж слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. Однако в первом же бою он показал себя
таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое недоверие кончилось раз и навсегда.
Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства. Бывают наводчики хорошие, способные. Бывают
наводчики талантливые. Бывают выдающиеся. Он был наводчик гениальный. И самое удивительное заключалось в
том, что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только не разучился своему
искусству, но как-то ещё больше в нём окреп. Новая война поставила артиллерии много новых задач. Она открыла в
старом наводчике Ковалёве качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. Он не имел
соперника в стрельбе прямой наводкой.
Вместе со своим расчётом он выкатывал пушку на открытую позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе
с тем с необыкновенной быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами — по немецким
танкам.
3десь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни стояло.
3десь требовалось беззаветное мужество. И оно было. Несмотря на свою ничем не замечательную гражданскую
внешность, Ковалёв был легендарно храбр.
В минуту опасности он преображался. В нём загорался холодный огонь ярости. Он не отступал ни на шаг. Он
стрелял из своего орудия до последнего патрона. А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим орудием
и продолжал стрелять из автомата. Расстреляв все диски, он спокойно подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами
и, прищурившись, кидал их одну за другой, пока немцы не отступали.
Среди людей часто попадаются храбрецы. Но только сознательная и страстная любовь к Родине может сделать из
храбреца героя. Ковалёв был истинный герой.
Он страстно, но очень спокойно любил Родину и ненавидел всех её врагов.
А с немцами у него были особые счёты. В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. И с тех пор
Ковалёв всегда немного покашливал.
0 немецких вояках он говорил коротко:
С ними у нас может быть только один разговор — беглым огнём. Другого они не понимают.
Трое его сыновей были в армии. Один из них уже был убит. Жена Ковалёва, по профессии врач, тоже была в
армии. Дома никого не осталось.
Его домом была армия.
Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалёва на более высокую должность. Но каждый раз Ковалёв
просил оставить его наводчиком и не разлучать с орудием.
Наводчик — это моё настоящее дело, — говорил Ковалёв, — с другой работой я так хорошо не справлюсь. Уж вы
мне поверьте. 3а чинами я не гонюсь. Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. А для
командира я уже не гожусь. Стар. Надо молодым давать дорогу. Покорнейше вас прошу.
В конце концов его оставили в покое. Впрочем, может быть, Ковалёв был прав: каждый человек хорош на своём
месте. И, в конце концов, для пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира
взвода.
Всё это было Ване известно, и он с робостью и уважением смотрел на знаменитого Ковалёва.
(По В. П. Катаеву*)
Валентин Петрович Катаев (1897-1986) — русский советский писатель, поэт, киносценарист, драматург,
журналист, военный корреспондент.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:57 | Сообщение # 6 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 6
В тот день с утра раннего первый турист припожаловал: трое мужиков да с ними две бабёночки. Местный лесник
Егор Полушкин этих мужиков по мастям сразу распределил: сивый, лысый да плешивый. И бабёнок соответственно:
рыжая и пегая.
Бабёнки возле мешков своих щебетали, а Колька, сын Егора, рядом вертелся.
В школе занятия закончились, так он иногда сюда заглядывал, отцу помогал.
Егор с сыном на пристань выскочили, быстренько мешки погрузили. Потом туристы расселись, Колька — он на
носу устроился — от пристани оттолкнулся, Егор завёл «Ветерок», и лодка ходко побежала к дальнему лесистому
берегу.
Туристы калякали о том, что водохранилище новое и рыбы тут особой быть не может. До Егора иногда долетали
их слова, но значения им он не придавал, всецело поглощённый ответственным заданием. Да и какое было ему дело
до чужих людей, сбежавших в тишину и покой на считанные денёчки! Он своё дело знал: доставить, куда прикажут,
помочь устроиться и отчалить, только когда отпустят.
К обрывчику! — распорядился сивый. — Произведём небольшую разведочку.
Егор с сыном помогли туристам перетащить пожитки на облюбованное под лагерь место.
Это была весёлая полянка, прикрытая разросшимся ельничком. 3десь туристы быстро поставили просторную яркожёлтую палатку на алюминиевых опорах, с пологом и навесом, поручили Егору приготовить место для костра, а
Кольке позволили надуть резиновые матрасы. Егор, получив от плешивого топорик, ушёл в лесок нарубить сушняка.
Прекрасное место! — щебетала пегая. — Божественный воздух!
Когда Колька осилил последний матрас, заткнул дырочку пробкой и маленько
отдышался, тятька его из ельника выломился. Ель сухую на дрова приволок и сказал:
Местечко-то мы не очень-то ласковое выбрали, граждане милые. Муравейник тут за ельничком: беспокоить
мураши-то будут. Надо бы перебраться куда.
А большой муравейник-то? — спросил сивый.
А с погреб, — сказал Егор. — Крепкое семейство, хозяйственное.
Как интересно! — сказала рыжая. — Покажите, пожалуйста, где он.
Это можно, — сказал Егор.
Все пошли муравейник смотреть, и Колька тоже: на ходу отдышаться куда как легче. Только за первые ёлочки
заглянули: гора. Что там погреб — с добрую баньку. Метра два с гаком.
Небоскрёб! — сказал плешивый. — Чудо природы.
Муравьёв кругом бегало — не счесть. Крупные муравьи: черноголовики. Такой тяпнет — сразу подскочишь, и
Колька (босиком ведь) на всякий случай подальше держался.
Вот какое беспокойство вам будет, — сказал Егор. — А там подальше чуть — ещё поляночка имеется, я наглядел.
Давайте пособлю с пожитками-то: и вам покойно, и им привычно.
Для ревматизма они полезные, муравьи-то, — задумчиво сказал плешивый. — Вот если у кого ревматизм...
Ой! — взвилась пегая. — Кусаются, проклятые!..
Дух чуют, — сказал Егор. — Они мужики самостоятельные.
Да, — вздохнул лысый. — Неприятное соседство. 0бидно.
Чепуха! — Сивый махнул рукой. — Покорим! Тебя как звать-то, Егором? Одолжи-ка нам бензинчику, Егор. Банка
есть?
Не сообразил Егор, зачем бензинчик-то понадобился, но принёс: банка нашлась.
Принёс, подал сивому:
Вот.
Молоток мужик, — сказал сивый. — Учтём твою сообразительность. А ну-ка отойдите подальше.
И плеснул всю банку на муравейник. Плеснул, чиркнул спичкой — ракетой взвилось пламя. Завыло, загудело,
вмиг обняв весь огромный муравьиный дом.
3аметались черногол овики, скрючиваясь от невыносимого жара, затрещала сухая хвоя, и даже старая ель, десятки
лет прикрывавшая лапами муравьиное государство, качнулась и затрепетала от взмывшего в поднебесье раскалённого
воздуха.
А Егор с Колькой молча стояли рядом. Загораживаясь от жара руками, глядели, как корчились, сгорая, муравьи,
как упорно не разбегались они, а, наоборот, презирая смерть, упрямо лезли и лезли в самое пекло в тщетной надежде
спасти хоть одну личинку. Смотрели, как тает на глазах гигантское сооружение, терпеливый труд миллионов
крохотных существ, как завивается от жара хвоя на старой ели и как со всех сторон бегут к костру тысячи муравьёв,
отважно бросаясь в него.
Фейерверк! — восхитилась пегая. — Салют победы!
Вот и все дела, — усмехнулся сивый. — Человек — царь природы. Верно, малец?
Царь?.. — растерянно переспросил Колька.
Царь, малец. Покоритель и завоеватель.
Муравейник догорал, оседая серым, мёртвым пеплом. Лысый пошевелил его палкой, огонь вспыхнул ещё раз, и
всё было кончено. Не успевшее погибнуть население растерянно металось вокруг пожарища.
Отвоевали место под солнцем, — пояснил лысый. — Теперь никто нам не помешает, никто нас не побеспокоит.
И все пошли к лагерю.
Сзади плёлся потерянный Егор, неся пустую банку, в которой с такой готовностью сам же принёс бензин. Колька
заглядывал ему в глаза, а он избегал этого взгляда, отворачивался, и Колька спросил шёпотом:
Как же так, тятька? Ведь живые же они...
Да вот, — вздохнул Егор. — Стало быть, так, сынок, раз оно не этак...
На душе у него было смутно, и он хотел бы тотчас же уехать, но ехать пока
не велели. Молча готовил место для костра, вырезал рогульки, а когда закончил, бабёнки клеёнку расстелили и
расставили закуски.
Идите, — позвали. — Перекусим на скорую руку.
Колька получил булку с колбасой, а в глазах мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали,
корчились, падали, и брюшки у них лопались от страшного жара.
И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тёр, чтоб забылись они, чтоб из памяти выскочили, а они — копошились.
И муторно было на душе у него, и делать ничего не хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось.
— Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут — пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокойно. А человеку
что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина,' всякая ёлка-берёзонька — все по спокою
своему тоскуют.Вот и мураши, обратно же, они, это... Тоже.
(По Б. Л. Васильеву*)
Борис Львович Васильев (1924-2013) — русский советский писатель, сценарист, лауреат Государственной премии
СССР и Премии Президента Российской Федерации.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:58 | Сообщение # 7 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 7
Удивительная работа — воспоминания. Мы вспоминаем нечто по совершенно неизвестной нам причине. Скажите
себе: «Вот сейчас я вспомню что-нибудь из детства». Закройте глаза и скажите это. Вспомнится нечто совершенно не
предвиденное вами. Участие воли здесь исключено. Картина зажигается, включённая какими-то инженерами позади
вашего сознания...
Когда я начал учиться в гимназии, мне было лет одиннадцать. Всего одиннадцать лет отделяли меня от моего
несуществования в мире, и уже я был в форменной фуражке, в тужурке, в кожаном поясе с металлической бляхой
посередине живота. Уже я стоял перед географической картой двух полушарий, смотрел на лиловые многоугольники
колоний, на раковину Мадагаскара, читал и понимал слово «Великобритания»... Уже я писал готические немецкие
буквы, уже думал о героях истории, которые были до меня — до моих одиннадцати лет. Как я воспринимал то
обстоятельство, что я живу ещё немного, начал жить ещё очень недавно? Я этого обстоятельства вообще не
воспринимал. Скорее, другие мне говорили, что я маленький. Сам я этого не чувствовал, об этом не размышлял.
Я не думал о том, что можно быть каким-нибудь другим, кроме того, кем я был.
Если мне хотелось быть взрослым, то я думал не о физических изменениях, а только о тех возможностях, которые
даны взрослому: не готовить уроки, есть сколько хочешь пирожных. Я был человек, просто человек, не зная о себе,
что я маленький, что только недавно явился в мир, что расту, узнаю, постигаю и тому подобное.
Именно — я был просто человек...
Я думал, что после окончания гимназии я куплю велосипед и совершу на нём поездку по Европе. Первая война
ещё не начиналась, ещё всё было очень старинно: солдаты в чёрных мундирах с красными погонами, зверинец на
Куликовом поле с одним львом, говорящая голова в зеркальном ящике в балагане. Ещё бывала первая любовь, когда
девочка смотрела на тебя с балкона, и ты думал, не уродлив ли ты. Ещё отец девочки, моряк в парадном мундире,
гремя палашом, шёл тебе навстречу и отвечал тебе на поклон, отчего ты бежал во весь дух, сам не зная куда,
обезумевший от счастья. Ещё продавали из-за зелёного прилавка квас по две копейки за стакан, и ты возвращался
после игры в футбол, неся в ушах звон мяча.
Я не купил велосипеда и не совершил путешествия по Европе. Горел Верден, Реймский собор, в котором в своё
время бракосочеталась с французским королём дочь Ярослава Мудрого. Появились первые танки, и впервые
аэропланы стали сбрасывать бомбы. Однако в музеях по-прежнему висели необыкновенные картины, прекрасные, как
деревья на закате. Во сне я иногда вижу своё пребывание в Европе, которого никогда не было. Чаще всего мне снится
Краков в виде стены, идущей кверху вдоль дороги, — старой стены, с которой свисают растения, стучащие по ней
ветками и шелестящие цветами...
Я ещё люблю вспоминать. Я мало что знаю о жизни. Мне больше всего нравится, что в ней есть звери, большие и
маленькие, что в ней есть звёзды, выпукло и сверкающе смотрящие на меня с ясного неба, что в ней есть деревья,
прекрасные, как картины, и ещё многое и многое...
Какая чудесная вещь — свобода воспоминаний! Какая прелесть в том, что они появляются как им угодно и никак
мы не можем заставить себя вспомнить именно это, а не другое. Разумеется, есть точная закономерность этого
возникновения, но — увы — мы её никогда не поймём.
(По Ю. К. Олеше*)
Юрий Карлович Олеша (1899-1960) — русский советский писатель, поэт, драматург,
журналист, киносценарист.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:59 | Сообщение # 8 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 8
В эту ночь снились мне безобразнейшие сны. Немудрено: весь вечер давили меня воспоминания о каторжных
годах моей школьной жизни, и я не мог от них отвязаться. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, от
которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, — сунули сиротливого, уже забитого их
попрёками, уже задумывающегося, молчаливого и дико на всё озиравшегося. Товарищи встретили меня злобными и
безжалостными насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож. Но я не мог насмешек переносить; я не мог
так дёшево уживаться, как они уживались друг с другом. Я возненавидел их тотчас и заключился от всех в пугливую,
уязвлённую и непомерную гордость.
Грубость их меня возмутила. Они цинически смеялись над моим лицом, над моей мешковатой фигурой; а между
тем какие глупые у них самих были лица!
В нашей школе выражения лиц как-то особенно глупели и перерождались. Сколько прекрасных собой детей
поступало к нам. Через несколько лет на них и глядеть становилось противно. Ещё в шестнадцать лет я угрюмо на
них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров. Они таких
необходимых вещей не понимали, такими внушительными, поражающими предметами не интересовались, что
поневоле я стал считать их ниже себя. Не оскорблённое тщеславие подбивало меня к тому, и, ради бога, не вылезайте
ко мне с приевшимися до тошноты казёнными возражениями, что я только мечтал, а они уж и тогда действительную
жизнь понимали. Ничего они не понимали, никакой действительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них
наиболее. Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принимали фантастически глупо и уже
тогда привыкли поклоняться одному успеху. Над всем, что было справедливо, но унижено и забито, они
жестокосердно и позорно смеялись.
Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о тёплых местечках.
Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера, беспрерывно окружавшего их детство и отрочество.
Развратны они были до уродливости. разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной циничности;
разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата; но непривлекательна была в них даже
и свежесть и проявлялась в каком-то ёрничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их же хуже. Они мне
тем же платили и не скрывали своего ко мне омерзения. Но я уже не желал их любви; напротив, я постоянно жаждал
их унижения. Чтоб избавить себя от их насмешек, я нарочно начал как можно лучше учиться и пробился в число
самых первых. Это им внушило некоторое почтение. К тому же все они начали помаленьку понимать, что я уже читал
такие книги, которых они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в состав нашего специального
курса), о которых они и не слыхивали. Дико и насмешливо смотрели они на это, но нравственно подчинялись, тем
более что даже учителя обращали на меня внимание по этому поводу. Насмешки прекратились, но осталась
неприязнь, и установились холодные, натянутые отношения. Под конец я сам не выдержал: с летами развивалась
потребность в людях, в друзьях. Я попробовал было начать сближаться с иными; но всегда это сближение выходило
неестественно и так само собой и оканчивалось.
Был у меня раз как-то и друг. Но я уже был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я
хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного и окончательного
разрыва с этой средой. Я испугал его моей дружбой; я доводил его до слёз, до судорог; он был наивная и отдающаяся
душа; но когда он признал моё первенство, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, — точно он и нужен
был мне только для одержания над ним победы, для одного его подчинения. Но всех я не мог победить; мой друг
тоже ни на одного из них не был похож и составлял самое редкое исключение. Первым делом моим по выходе из
школы было оставить ту специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нити порвать...
(По Ф. М. Достоевскому*)
Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881) — русский писатель, мыслитель, философ, публицист, членкорреспондент Петербургской академии наук.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:59 | Сообщение # 9 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 9
Как-то Анатолий Бочаров высказал предположение о наступившем периоде усталости нашей военной прозы. Не
стану по примеру некоторых специалистов этого рода литературы опровергать видного критика и теоретика
советской литературы, немало сделавшего и для осмысления военной прозы: вполне возможно, он прав.
Как и всякое живое дело, военная проза в своём развитии не может избежать определённых спадов. Но вряд ли
когда-либо померкнут в её сокровищнице замечательные по мастерству и правдивости произведения, принадлежащие
перу Юрия Бондарева, Григория Бакланова, Константина Симонова, Владимира Богомолова, Константина Воробьёва,
Юрия Гончарова, Евгения Носова, Сергея Крутилина и других. Написанные, казалось бы, об одном и том же, о
человеке на войне, эти произведения несут в себе неиссякаемое разнообразие — жанровое, тематическое, стилевое,
различие личностно-авторского отношения к войне и её непростым проблемам. Но, разумеется, самое ценное в них —
правда пережитого, достоверность подробностей и психологии, неизменность гуманистического отношения к
человеку самой трудной судьбы — солдату на самой большой и самой кровавой войне.
0 войне написано много во всех жанрах литературы, на 77 языках народов нашей страны, разумеется, с различной
степенью мастерства, умельства, талантливости.
Что до меня как читателя (да, я думаю, и до большинства читателей, воевавших и невоевавших), то, может быть,
для нас дороже всего в этих книгах не мастерство изложения, не красочность слога, но — правда. 3а тысячелетия
земной истории о войне на всех языках мира написано много неправды, красивых сказок и прямой лжи. Говорить
неправду о ней не только безнравственно, но и преступно как по отношению к миллионам её жертв, так и по
отношению к будущему. Люди Земли должны знать, от какой опасности они избавились и какой ценой досталось им
это избавление.
Что касается читателя, то ему интересно знать всё: от переживаний солдата в передовом окопе до работы крупных
штабов и ставки по руководству войсками.
Литература многое сделала для раскрытия психологии рядового бойца и младшего офицера переднего края, но по
причине отсутствия прежде всего личного опыта у её авторов она оказалась некомпетентной до всего, что касается
крупных штабов, объединений, ставки.
Этот пробел в значительной мере восполняют военные мемуары, принадлежащие перу генералов, крупных
военачальников, у которых немало честных и хороших книг.
Но немало также и таких, где фактическая сторона изложения воспринимается с большим сомнением, где, как
писал недавно Виктор Астафьев, «проступает явное враньё».
В самом деле, часто трудно добраться до сути через аккуратный штакетник1 округлых стереотипных фраз или
задним числом сочинённых подробностей, заимствованных из фронтовой печати тривиальных примеров и
бесконечных страниц разговоров.
Да, люди по праву хотят знать о войне полнее, больше, особенно о том, что лежит за пределами их жизненного или
военного опыта. Но когда я читаю длинные главы, описывающие в подробностях жесты, выражения, всё те же
разговоры генералов, маршалов, исторических лиц, сокровенные раздумья о собственных военных просчётах
бывшего наркома обороны, я с недоумением обращаюсь к имени автора на обложке и спрашиваю себя: откуда всё
это? Из каких документов, по чьим свидетельствам?
Ах, это авторский домысел, стало быть, сочинённость, выдумка, но тогда, извините, тогда мне это неинтересно.
Кому нужна эта художественность, ради которой попирается главное и, может, единственное достоинство этого
рода литературы — правда. Тем более что у нас есть и примеры другого рода, замечательные примеры высокого
документализма и самой высокой гражданственности. 3десь уместно вспомнить творчество, да и всю жизнь
незабвенного Сергея Сергеевича Смирнова. Его книги способны стать образцом, примером для подражания
последующих поколений писателей-документалистов.
Или же «Блокадная книга» Адамовича и Гранина, где всё — факт, жизнь, судьба, уже принадлежащие истории.
Трагической странице нашей с вами истории.
Тот же Виктор Астафьев писал недавно: «Думаю, всё лучшее в литературе о войне создано теми, кто воевал на
передовой». В общем, это справедливо, хотя я бы не стал утверждать столь категорично, соглашаясь, однако, с той
частью его утверждения, что личный опыт войны здесь незаменим. Вся беда литературы второго сорта как раз и
заключается в отсутствии определённого личного опыта у одних авторов и в попрании этого опыта теми, у кого он
есть, в уходе за его пределы, я бы сказал, за пределы какого бы то ни было опыта в область сочинительства,
приблизительности и — неправды. И потому такая литература, с каким бы изяществом она ни была создана,
неприемлема по своей сути: она не прибавляет ничего к познанию и осмыслению духа войны, а уводит читателя в
область мифов, ортодоксии1 и домыслов. Во всяком другом случае, может быть, об этом и не следовало бы говорить,
но прошлая война для нас, как недавно писал Евтушенко, слишком сокровенная тема, прикасаться к которой надобно
с ясным сознанием огромной ответственности: под ней море народной крови.
Виктор Астафьев прав: память человеческая избирательна и любит приятное.
К старости всё трудное видится в ином свете, нежели в том, что освещал муки, кровь и страдания в годы военной
молодости. 3адним числом кому не хочется видеть себя героем? Это понятно и извинительно для всякого стареющего
человека, но не для литературы. Литература не имеет права на старость и должна всё помнить в подробностях, в
первозданности, не упускать ничего.
(По В. В. Быкову*)
Василь Владимирович Быков (1924-2003) — белорусский советский писатель, общественный деятель, участник
Великой Отечественной войны.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 17:59 | Сообщение # 10 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 10
Чего нам так не хватает?
А не хватает нам любви к детям. Не хватает самоотверженности родительской, педагогической. Не хватает
сыновней, дочерней любви.
Есть простая поговорка: «Как аукнется, так и откликнется». Сколько положишь, столько и получишь. Верные
вроде бы формулы. Только если следовать лишь им, добьёшься одного воспроизводства. Для сеятеля это просто беда,
когда зерна он снимет ровно столько же, сколько посеял. Пахарь должен получить прибавок, только тогда он
выживет, прокормит свою семью. Так же точно и общество должно бы существовать. Прогресс состоит из прибавок,
которые дают поколения, «посеянные» их родителями и наставниками. Конечно, прибавок этот есть, но в каких
пространствах? В пространстве человеческих знаний, конечно. В области технологий. А как с духовностью? Увы, в
этой тонкой сфере воспроизводства мы радуемся даже простому отклику на ауканье.
И слишком часто замечаем простые потери: не больше, нет, а меньше становится доброты, милосердности. Грубее
и жёстче отношения между самыми добрыми вроде бы людьми. Исполнение долга в межчеловеческих отношениях
уступает служебным обязанностям — там человек и обязательнее, и профессиональнее.
А любовь к детям стала напоминать любовь к собственному имуществу.
Впрочем, имущество порой дороже людей... Что может быть печальней и горше! Давно замечено: и лучшие, и
худшие стороны человека выявляет беда.
Януш Корчак не только последние месяцы своего бытия, но и всю предыдущую жизнь стоял рядом с бедой,
точнее, жил в её гуще, работая с детьми-сиротами.
Сиротство, эта библейски древняя форма человеческого одиночества, требует сострадания и соучастия,
самоотверженной и терпеливой любви настоящих стоиков и гуманистов.
Януш Корчак — первый из них; но не временем, пусть трагическим, измерено это первенство, а мерой его выбора,
мерой честности.
Мера эта — смерть.
Не только поляки чтут выбор своего бессмертного учителя. Его имя внесено в святцы1 и мировой педагогики, и
элементарной человеческой порядочности. И именно в его устах, под его пером в высшей степени правомерно звучит
дидактическое, даже назидательное наставление: как любить детей.
Неболыная книжка Януша Корчака «Как любить ребёнка» — своеобычный манифест гуманизма. Нестареющий
завет, переданный в наши и грядущие времена из времён, как будто от нас удалённых и в то же время совершенно
похожих, потому что речь идёт о любви к детям, а это ценность постоянная. Духовная комфортность делает человека
толстокожим, совершает в его сознании странные подвижки, когда ценности мнимые застят свет, а ценности
подлинные уходят обочь.
Каждому рано или поздно воздаётся по заслугам, но часто — слишком поздно, когда ничего не исправишь, и в
этом истоки многих человеческих драм. Те, кто воображает, будто доброта и любовь малозначимые, второстепенные
качества, которые не помогают, а, напротив, даже вредят, допустим, при достижении карьеры, бывают наказаны на
краю этой карьеры, а ещё чаще — на краю собственной жизни — нелюбовью и недобротой окружающих.
И пусть же всякий, кто спохватится и заторопится вперёд — от нелюбви к любви, от недоброты к доброте,
припадёт, как к чистому истоку, к этой последней заповеди Януша Корчака.
(По А. А. Лиханову*)
Альберт Анатольевич Лиханов (род. в 1935 г.) — детский и юношеский писатель, президент Международной
ассоциации детских фондов, лауреат Международной премии имени Януша Корчака.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:00 | Сообщение # 11 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 11
Я очень плохо знаю деревенскую жизнь. Точнее, я не знаю её совсем.
Хотя я наблюдал жизнь в деревне. У моих родителей был дом в деревне, который мы называли «дача». Но это не
была дача в подмосковном смысле, и это не был летний домик. Это был старый деревенский дом, сложенный из
брёвен и с крытой досками крышей. Такой настоящий сибирский дом. Дом этот стоял в середине деревни Колбиха, а
Колбиха живописно расползлась своими сорока дворами по красивому и холмистому левому берегу реки Томи. От
города Кемерово до Колбихи было в аккурат 80 километров. Мы владели этим домом в деревне около пятнадцати лет.
И около пятнадцати лет, когда я приезжал в Колбиху, мне удавалось наблюдать деревенскую жизнь.
Наш дом (а мы все и всегда будем называть его «наш» дом) так и стоит по сей день в деревне. Колбиха. Если
будете там, то без труда его найдёте. Он довольно большой, стоит в самом центре деревни...
Удивительное дело! Я помню все лица и почти все имена жителей деревни Колбиха, хотя лично я там проводил не
больше полутора месяцев в год. Я уже не могу вспомнить имён всех своих учителей или одноклассников. Помню
многих, но не всех. Я не смогу вспомнить всех, с кем мне доводилось много лет работать.
А вот жители Колбихи не забываются. Там не было ни одного незаметного человека.
А ещё — и это я знаю точно — жители Колбихи не считают свою деревню ни маленькой, ни большой. Они об этом
не думают. Город для них был непостижимо велик. Город им был непонятен как место, а главное, как способ жизни.
А Колбиха была их миром.
А теперь я понимаю, что Колбиху-то я люблю. Люблю сильно и преданно.
Видимо, поэтому и не могу забыть ни одного лица, ни одного дома. Пушкин писал: «Там русский дух, там Русью
пахнет». Не знаю, что он подразумевал, какой запах. Но для меня это запах Колбихи. Это запах сырого, холодного и
страшноватого тумана, который вечером выползал из леса и накрывал деревню. Это запах дыма из бани зимой, а
баню топили мёрзлыми берёзовыми дровами. Это запах солярки, свежескошенной травы, сухого сена, пыли, что летит
с дороги в наш двор и долго висит в воздухе... Много запахов.
Я люблю Колбиху, понимаю это и чувствую всё сильнее и сильнее.
Когда я вспоминаю Колбиху, меня охватывает неуёмное и очень тревожное желание что-то важное сохранить. Но
я понимаю в то же самое мгновение, что сохранить ничего нельзя. Жизнь не зафиксировать, не передать, не удержать!
Я не смогу передать или пересказать, как говорила наша соседка Клавдия Владимировна. Не смогу передать её
интонации, её обороты, её словечки, её истории. И даже если бы я сделал тысячи снимков, записал бы массу
рассказов, всё равно эти записи и фотографии ничего не сохранят и не сберегут. Даже для меня они будут только
иллюстрациями к моим воспоминаниям, переживаниями к моей любви.
А любовь не нуждается в иллюстрациях, как жизнь не терпит остановок и неподвижности.
Я пытался рассказать что-то про то, что я видел, чего коснулся и что полюбил.
И вот я с ужасом и радостью понимаю, что у меня нет средств и возможностей передать словами то, что я видел,
слышал, вдыхал и знал.
Я же догадываюсь, даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. Купили бы мы дом в другой
деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. Но «наш» дом был в Колбихе. У меня в моей жизни есть эта
деревня, а не другая.
А ещё я помню, когда мы после последней нашей зимы в Сибири приехали проститься с Колбихой, помню, как
радостно нас встретила наша Бася — сиамская кошка не очень чистых кровей. Бася явно собиралась с нами в город. А
мы ощущали себя предателями.
Мы успокаивали себя, мол, будет трудный и далёкий переезд в другой далёкий город, а там неизвестно что. Мы
говорили друг другу, что нашей Басе в Колбихе только лучше. Что в деревне свобода и простор. И ещё мы знали, что
Клавдия Владимировна Басю любит и в обиду не даст.
Но ничего не помогало. Мы всё равно чувствовали себя предателями. Смогли бы мы остаться в деревне навсегда?!
Прожили бы?
Мы приезжали в деревню, дышали воздухом, слушали птиц, парились в бане, беседовали с деревенскими, но у нас
был «обратный билет». Вот и любили мы деревню-матушку. Любили и любим до сих пор. Я люблю, хотя совсем не
знаю деревенской жизни. Я её только видел. Видел из окна нашего дома. Но такого «нашего» у нас уже не будет. Это
ясно.
Но я уверен, что в Колбихе до сих пор встречаются котята с тёмными острыми мордочками и необычным цветом
глаз. Они шустры и своенравны. Это следы диковинной сиамской породы, которая смешалась с деревенским густым
кошачьим замесом. Так мы смогли повлиять на колбихинскую жизнь. Такова наша лепта. Неболыная плата за любовь
и такую серьёзную и глубокую грусть, которая позволяет мне без сомнений, запинки и обиняков говорить слово
«Родина».
(По Е. В. Гришковцу*)
Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) — российский писатель, драматург, театральный режиссёр.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:00 | Сообщение # 12 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 12
Вот что! — с восторгом воскликнул Иван Васильевич. — Вот что!.. Надо заделать прореху в нашей истории. Надо
написать краткую, но выразительную летопись Восточной России...
Тут жар Ивана Васильевича немного простыл.
«А источники где? — подумал он. — Источники найдутся где-нибудь. А как найдутся? »
Нет, Иван Васильевич, это труд уж, кажется, не по тебе. И в самом деле, кому же охота пожертвовать всей жизнью
на дело, которое ещё на поверку может выйти вздором?..
Вдруг Иван Васильевич ударил себя по лбу.
Нашёл! — закричал он с вдохновением. — Нашёл своё новое, глубокое, громадное воззрение... Я человек русский,
я посвятил себя России. Скажет ли она за то спасибо — не знаю; да не в том дело. Я все труды, все мысли отдаю
родине, и потому прочие предметы могут иметь для меня ценность только относительную. Итак, я изучу влияние
Востока на Россию, в отношениях его к одной России, влияние неоспоримое, влияние важное, влияние тройственное:
нравственное, торговое и политическое. Сперва начну с нравственного влияния, которое с давнего времени ведёт на
нашей почве упорную борьбу с влиянием Запада.
Давно оба врага разъярились и кинулись друг на друга врукопашную, не замечая, что они стискивают между
собою бедное, исхудалое славянское начало. Не лучше ли бы им, кажется, помириться, и взять с обеих сторон
невинную жертву за руки, и вывести её на чистый воздух, и дать ей поздороветь. Пусть каждый расскажет ей потом
исповедь своего сердца, наставит на истинный путь, указав на пагубные последствия собственных заблуждений, на
блестящую награду своих доблестей.
В самом деле, Россия находится в странном положении. Слева Европа, как хитрая прелестница, нашёптывает ей на
ухо обольстительные слова; справа Восток, как пасмурный седой старик, протяжно, но грозно твердит ей вечно свою
неизменную речь.
Кого же слушать? К кому обращаться? Слушать обоих. Не обращаться ни к кому, а идти вперёд своей дорогой.
Слушать для того, чтоб воспользоваться чужим опытом, чужими бедствиями, чужими страшными уроками и
надёжнее, вернее стремиться к истине. На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждений. На
Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль.
А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цвета радуги от
яркого блеска солнца. Восток презирает суетность житейских треволнений; Запад погибает в беспрерывном их
столкновении. И тут можно найти середину. Можно слить желание усовершенствования с мирным, высоким
спокойствием, с непоколебимыми основными правилами. Мы многим обязаны Востоку: он передал нам чувство
глубокого верования в судьбы провидения, прекрасный навык гостеприимства и в особенности патриархальность
нашего народного быта.
Но — увы! — он передал нам также свою лень, своё отвращение к успехам человечества, непростительное
нерадение к возложенным на нас обязанностям и, что хуже всего, дух какой-то странной, тонкой хитрости, который,
как народная стихия, проявляется у нас во всех сословиях без исключения. При благодетельном направлении эта
хитрость может сделаться качеством и даже добродетелью, но при отсутствии духовного образования она доводит до
самых жалких последствий; она приводит к неискренности взаимных отношений, к неуважению чужой
собственности, к постоянному тайному стремлению ослушиваться законов, не исполнять приказаний и, наконец, даже
к самому безнравственному плутовству. Востоку мы обязаны тем, что столько мужиков и мастеровых обманывают
нас на работе, столько купцов обвешивают и обмеривают в лавках и столько дворян губят имя честного человека на
службе. Страшно вымолвить, — а привычка в нас сделала то, что мы остаёмся равнодушными, будучи свидетелями
самых противозаконных хищений, так что даже первобытные понятия наши с годами изменяются и кража не кажется
нам воровством, обман нам кажется не ложью, а какой-то предосудительною необходимостью.
Впрочем, слава богу, тут Западом побеждён у нас Восток, и мстительный факел осветил пучину козней и позора.
Долго ещё будут у нас проявляться следы сокрушительного начала, но они давно уже переходят в осадки всех
сословий, в низшие слои людей разных именований, потому что каждое сословие имеет свою чернь. Как ни говори,
как ни кричи, что ни печатай, Россия быстрым полётом стремится по стезе величия и славы — к недосягаемой на
земле цели совершенства. И более всех других народов Россия приблизится к ней, ибо никогда не забудет, что одного
вещественного благосостояния точно так же недостаточно для жизни государства, как недостаточно для жизни
частного человека. Широкой, могучей пятой задавит она мелкие гадины, кровожадные ехидны, которые хотят
ползком пробраться до её сердца, и весело отпрянет она, полная любви и силы, к чистому, беспредельному русскому
небу...
— Вот, — заключил Иван Васильевич, — предмет так предмет! Влияние нравственное, влияние торговое, влияние
политическое. Влияние восточное, слитое с влиянием Запада в славянском характере, составляет, без сомнения, нашу
народность.
Но как распознать каждую стихию отдельно? Народность-то, кажется, препорядочно закутана. Её придётся
распеленать, чтоб добраться до неё, а потом как узнаешь, что пелёнка, что нога? Мужайся, Иван Васильевич: дело
великое! Ты на Восток недаром попал; итак, изучай старательно влияние Востока на святую Русь... Ищи, ищи теперь
впечатлений. Всматривайся в восточные народы. Изучай всё до последней мелочи... Рассмотри каждую каплю,
влитую в нашу народную жизнь, — а потом и найдёшь ты народность. 3а дело, Иван Васильевич, за дело!
(По В. А. Соллогубу*)
Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882) — русский прозаик, драматург, поэт и мемуарист.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:01 | Сообщение # 13 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 13
3а эти месяцы тяжёлой борьбы, решающей нашу судьбу, мы всё глубже познаём кровную связь с тобой и всё
мучительнее любим тебя, Родина.
В мирные годы человек, в довольстве и счастье, как птица, купающаяся в небе,
может далеко отлететь от гнезда и даже покажется ему, будто весь мир — его
родина. Иной человек, озлобленный горькой нуждой, скажет: «Что вы твердите
мне: родина! Что видел я хорошего от неё, что она мне дала?»
Надвинулась общая беда. Враг разоряет нашу землю и всё наше вековечное хочет назвать своим.
Тогда и счастливый, и несчастный собираются у своего гнезда. Даже тот, кто хотел бы укрыться, как сверчок,
в тёмную щель и посвистывать там до лучших времён, понимает, что теперь нельзя спастись в одиночку.
Гнездо наше, родина возобладала над всеми нашими чувствами. И всё, что мы видим вокруг, что раньше, быть
может, мы и не замечали, не оценили, как пахнущий ржаным хлебом дымок из занесённой снегом избы, — теперь
пронзительно дорого нам. Человеческие лица, ставшие такими серьёзными, и глаза — такими похожими на глаза
людей с одной всепоглощающей мыслью, и говор русского языка — всё это наше, родное, и мы, живущие в это
лихолетье, хранители и сторожа родины нашей.
Все наши мысли о ней, весь наш гнев и ярость — за её поругание, и вся наша готовность — умереть за неё. Так
юноша говорит своей возлюбленной: «Дай мне умереть за тебя».
Родина — это движение народа по своей земле из глубин веков к желанному будущему, в которое он верит и
создаёт своими руками для себя и своих потомков.
Это вечно отмирающий и вечно рождающийся поток людей, несущих свой язык, свою духовную и материальную
культуру и непоколебимую веру в законность и нерушимость своего места на земле.
Когда-нибудь, наверно, национальные потоки сольются в одно безбурное море, — в единое человечество. Но для
нашего века это за пределами мечты.
Наш век — это суровая, железная борьба за свою независимость, за свою свободу и за право строить по своим
законам своё общество и своё счастье.
Русский народ создал огромную изустную литературу: мудрые пословицы и хитрые загадки, весёлые и печальные
обрядовые песни, торжественные былины, — говорившиеся нараспев, под звон струн, — о славных подвигах
богатырей, защитников земли народа, — героические, волшебные, бытовые и пересмешные сказки.
Напрасно думать, что эта литература была лишь плодом народного досуга.
Она была достоинством и умом народа. Она становила и укрепляла его нравственный облик, была его
исторической памятью, праздничными одеждами его души и наполняла глубоким содержанием всю его размеренную
жизнь, текущую по обычаям и обрядам, связанным с его трудом, природой и почитанием отцов и дедов.
Народы Западной Европы получили в наследство римскую цивилизацию.
России достались в удел пустынный лес да дикая степь. Вплоть до XVIII века Россия жила по курным избам и всё
будущее богатство своё и счастье создавала и носила в мечтах, как скатерть-самобранку за пазухой.
Народ верил в свой талант, знал, что настанет его черёд и другие народы потеснятся, давая ему почётное место в
красном углу1
.
Наша земля немало поглотила полчищ наезжавших на неё насильников.
На Западе возникали империи и гибли. Из великих становились малыми, из богатых — нищими. Наша родина
ширилась и крепла, и никакая вражья сила не могла пошатнуть её.
Так было, так будет.
(По А. Н. Толстому*)
Алексей Николаевич Толстой (1883-1945) — русский и советский писатель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:01 | Сообщение # 14 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 14
Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом его вверх или вниз.
Я иду берегом своего любимого ручья самой ранней весной. И вот что я тут вижу, и слышу, и думаю.
Вижу я, как на мелком месте текущая вода встречает преграду в корнях елей и от этого журчит о корни и
распускает пузыри. Рождаясь, эти пузыри быстро мчатся и тут же лопаются, но большая часть их сбивается дальше у
нового препятствия в далеко видный белоснежный ком.
Новые и новые препятствия встречает вода, и ничего ей от этого не делается, только собирается в струйки, будто
сжимает мускулы в неизбежной борьбе.
Водная дрожь от солнца бросается тенью на ствол ёлки, на травы, и тени бегут по стволам, по травам, и в дрожи
этой рождается звук, и чудится, будто травы растут под музыку, и видишь согласие теней.
С мелкоширокого плёса вода устремляется в узкую приглубь, и от этой бесшумной устремлённости кажется, будто
вода мускулы сжала.
Рябь же на воде, схваченная солнцем, и тень, как дымок, перебегает вечно по деревьям и травам, и под звуки ручья
раскрываются смолистые почки, и травы поднимаются из-под воды и на берегах.
А вот тихий омут с поваленным внутрь его деревом; тут блестящие жучки- вертунки распускают рябь на тихой
воде.
Под сдержанный ропот воды струи катятся уверенно и на радости не могут не перекликнуться: сходятся могучие
струи в одну большую и, встречаясь, сливаются, говорят и перекликаются: это перекличка всех приходящих и
расходящихся струй.
Вода задевает бутоны новорождённых жёлтых цветов, и так рождается водная дрожь от цветов. Так жизнь ручья
проходит то пузырями и пеной, а то в радостной перекличке среди цветов и танцующих теней.
Дерево давно и плотно легло на ручей и даже позеленело от времени, но ручей нашёл себе выход под деревом и
быстриком, с трепетными тенями бьёт и журчит.
Некоторые травы уже давно вышли из-под воды и теперь на струе постоянно кланяются и отвечают вместе и
трепету теней, и ходу ручья.
А то вот большой завал, и вода как бы ропщет, и далеко слышен этот ропот и переплеск. Но это не слабость, не
жалоба, не отчаяние -— вода этих человеческих чувств вовсе не знает; каждый ручей уверен в том, что добежит до
свободной воды, и далее, если встретится гора, пусть и такая, как Эльбрус, он разрежет пополам Эльбрус рано ли,
поздно ли, но всё равно добежит.
Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода бы безжизненно сразу ушла в океан, как
из безжизненного тела уходит непонятная жизнь.
На пути явилась широкая низина. Ручей, не жалея воды, наполнил её и побежал дальше, оставляя эту заводь жить
собственной жизнью.
Согнулся широкий кует под напором зимних снегов и теперь опустил в ручей множество веток, как паук, и, ещё
серый, насел на ручей и шевелит всеми своими длинными ножками.
Семена елей плывут и осин.
Весь проход ручья через лес — это путь длительной борьбы, и так создаётся тут время.
И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и моё сознание.
Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла и вовсе бы не было жизни-времени.
В борьбе своей у ручья есть усилие, струи, как мускулы, скручиваются, но нет никакого сомнения в том, что рано
ли, поздно ли он попадёт в океан к свободной воде, и вот это «рано ли, поздно ли» и есть самое-самое время, самаясамая жизнь.
Перекликаются струи, напрягаясь у сжатых берегов, выговаривают своё: «рано ли, поздно ли». И так весь день и
всю ночь журчит это «рано ли, поздно ли».
И пока не убежит последняя капля, пока не пересохнет весенний ручей, вода без устали будет твердить: «Рано ли,
поздно ли мы попадём в океан».
По заберегам отрезана весенняя вода круглой лагункой, и в ней осталась от разлива щучка в плену.
А то вдруг придёшь к такому тихому месту ручья, что слышишь, как на весь-то лес урчит снегирь и зяблик
шуршит старой листвой.
А то мощные струи, весь ручей в две струи под косым углом сходится и всей силой своей ударяет в кручь,
укреплённую множеством могучих корней ели.
Так хорошо было, что я сел на корни и, отдыхая, слышал, как там внизу, под кручей, перекликались уверенно
могучие струи. Привязал меня ручей к себе, и не могу я отойти в сторону...
Вышел на лесную дорогу — на самых молодых берёзках зеленеют и ярко сияют ароматной смолой почки, но лес
ещё не одет.
Ручей выбежал из глухого леса на поляну и в открытых тёплых лучах солнца разлился широким плёсом. Половина
воды отдельным ручьём пошла в сторону, другая половина — в другую. Может быть, в борьбе своей за веру в своё
«рано ли, поздно ли» вода разделилась: одна вода говорила, что вот этот путь раньше приведёт к цели, другая в
другой стороне увидела короткий путь, и так они разошлись, и обежали большой круг, и заключили большой остров
между собой, и опять вместе радостно сошлись и поняли: нет разных дорог для воды, все пути рано ли, поздно ли
непременно приведут её в океан.
И глаз мой обласкан, и ухо всё время слышит: «рано ли, поздно ли», и аромат смолы и берёзовой почки — всё
сошлось в одно, и мне стало так, что лучше и быть не могло, и некуда мне было больше стремиться. Я опустился
между корнями дерева, прижался к стволу, лицо повернул к тёплому солнцу, и тогда пришла моя желанная минута.
Ручей мой пришёл в океан.
(По М. М. Пришвину*)
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) — русский писатель, прозаик и публицист
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:03 | Сообщение # 15 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 15
Кружила январская метелица, скрипели мёрзлые тополя в переулке, верховой ветер гремел железом, то и дело
срывал снежную пыль с карнизов, нёс её вдоль побелённых заборов, над свежими сугробами, а оно, это единственное
в ночи окно, светилось зелёным уютным пятном и, всегда одинаково яркое, тёплое, занавешенное, притягивало к себе,
вызывало приятное ощущение неразгаданной тайны.
Неизменно каждый вечер меня встречал в переулке этот домашний маячок в деревянном домике, загороженный
занавеской огонёк настольной лампы, — и я представлял натопленную комнату, стеллажи, заставленные книгами по
всем стенам, потёртый коврик на полу перед диваном, письменный стол, стеклянный абажур лампы,
распространяющий оранжевый круг в полумраке, и кого-то, мило сутуловатого, в старческих добрых морщинах, кто
одиноко жил там, окружённый благословенным раем книг, листал их ласкающими пальцами, ходил по комнате
шаркающей походкой, думал, работал до глубокой ночи за письменным столом, ничего не требуя от мира, от суетных
его удовольствий. Но кто же он был — учёный, писатель? Кто?
Раз прошлой весной (в набухшей сыростью мартовской ночи всюду капало, тоненько звенели расколотые
сосульки, фиолетовыми стёклышками отливали под месяцем незамёрзшие лужицы на мостовой) я глядел на знакомое
окно, на ту же зеленовато-тёплую, освещённую изнутри занавеску, испытывая необоримое чувство. Мне хотелось
подойти, постучать в стекло, увидеть колыхание отодвинутой занавески и его знакомое в моём воображении лицо,
иссечённое сеточкой морщин вокруг прищуренных глаз, увидеть стол, заваленный листами бумаги, внутренность
комнатки, заполненной книгами, коврик на полу... Мне хотелось сказать, что я, наверное, ошибся номером дома,
никак не найду нужную мне квартиру — примитивно солгать, чтобы хоть мельком заглянуть в пленительный этот
воздух чистоплотного его жилья и работы в окружении книг — казалось, единственных его друзей.
Но я не решился, не постучал. И позднее не мог простить себе этого.
Нет, спустя два месяца ничего не изменилось, всё было по-прежнему, а в тихоньком переулке была весна, майский
вечер медленно темнел в глубине замоскворецких двориков; среди свежей молодой зелени зажигались фонари над
заборами, майский жук с гудением потянул из дворика, ударился о стекло фонарного колпака, упал на тротуар, замер,
потом задвигал ошеломлённо лапками, пытаясь перевернуться. Тогда я помог ему, сказав зачем-то: «Что ж ты?..» Он
пополз по тротуару к стене дома, к водосточной трубе (она была в трёх шагах от окна), а я почувствовал какое-то
внезапное неудобство, глянувшее на меня из майских сумерек.
Окно в домике не горело. Оно было как провал...
Что случилось?
Я дошёл до конца переулка, постоял на углу, вернулся, надеясь увидеть знакомый свет в окне. Но окно сумрачно
отблёскивало стёклами, занавеска висела неподвижно, не теплилось на ней преоранжевое зарево, как бывало по
вечерам, и в один миг всё стало неприютным, и показалось, что там, в невидимой этой комнатке, произошло
несчастье.
С беспокойством я опять дошёл до угла и, уже подсознательно торопясь, вернулся в переулок. Я внушал себе, что
сейчас вспыхнет зелёный свет на занавеске и всё в переулке станет обыденным, умиротворённым...
Свет в окне не зажёгся.
А на следующий день я почти бегом завернул по дороге домой в соседний переулок, и здесь неожиданное
открытие поразило меня. Окно было распахнуто, занавеска отдёрнута, выказывая нутро комнаты, книжные полки,
какую-то карту на стене, — всё это впервые увидел я, не раз представляя моего неизвестного друга за вечерней
работой.
Пожилая женщина с мужским лицом и мужской причёской стояла у письменного стола и смотрела в пространство
отсутствующими глазами.
Тотчас она заметила меня, рывком задёрнула занавеску — и шершавый холодок вполз в мою душу. И дом, и
переулок, и окно представились мне ложными, незнакомыми.
И я понял, что случилось несчастье, что мой воображаемый друг, тот седенький старичок с шаркающей походкой,
к которому так тянуло меня душевно, был нужен мне как близкий друг.
(По Ю. В. Бондареву*)
Юрий Васильевич Бондарев (1924-2020) — русский советский писатель и сценарист.
|
| |
| |
