|
Текст для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021
|
|
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:11 | Сообщение # 31 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Тексты для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
 Полный сборник готовых сочинений ЕГЭ по Русскому языку 2021. Цыбулько. 36 вариантов.
Сочинение 2020 - 2021. Направления ФИПИ. Темы. Литература. Книги. Аргументы
План сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 шаблон
Требования к оформлению сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Алгоритм написания сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Комментарий к сочинению ЕГЭ 2021 по русскому языку
Клише для сочинения ЕГЭ 2021 по русскому языку
Тексты для сочинения ЕГЭ по русскому языку 2021 года
Текст 31
Есть неоспоримые истины, но они часто лежат втуне, никак не отзываясь на человеческой деятельности, из-за
нашей лени или невежества.
Одна из таких неоспоримых истин относится к писательскому мастерству, в особенности к работе прозаиков. Она
заключается в том, что знание всех смежных областей искусства — поэзии, живописи, архитектуры, скульптуры и
музыки — необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придаёт особую выразительность его прозе. Она
наполняется светом и красками живописи, свежестью слов, характерной для поэзии, соразмерностью архитектуры,
выпуклостью и ясностью линий скульптуры и ритмом и мелодичностью музыки.
Это всё добавочные богатства прозы, как бы её дополнительные цвета.
Я не верю писателям, не любящим поэзию и живопись. В лучшем случае это люди с несколько ленивым и
высокомерным умом, в худшем — невежды.
Писатель не может пренебрегать ничем, что расширяет его вйдение мира, конечно, если он * мастер, а не
ремесленник, если он создатель ценностей, а не обыватель, настойчиво высасывающий благополучие из жизни, как
жуют американскую жевательную резинку.
Часто бывает, что после прочитанного рассказа, повести или даже длинного романа ничего не остаётся в памяти,
кроме сутолоки серых людей. Мучительно стараешься увидеть этих людей, но не видишь, потому что автор не дал им
ни одной живой черты.
И действие этих рассказов, повестей и романов происходит среди какого-то студенистого дня, лишённого красок и
света, среди вещей только названных, но не увиденных автором и потому нам, читателям, не показанных.
Несмотря на современность темы, беспомощностью веет от этих вещей, написанных зачастую с фальшивой
бодростью. Ею пытаются подменить радость, в особенности радость труда.
Причина этой тоскливости не только в эмоциональной скудости и неграмотности автора, но и в его вялом, рыбьем
глазе.
Такие повести и романы хочется разбить, как наглухо заклеенное окно в душной и пыльной комнате, чтобы со
звоном полетели осколки и сразу же хлынули снаружи ветер, шум дождя, крики детей, гудки паровозов, блеск
мокрых мостовых, — ворвалась бы вся жизнь с её беспорядочной на первый взгляд и прекрасной пестротой света,
красок и шумов.
У нас немало книг, написанных как будто слепыми. Предназначены они для зрячих, и в этом заключается вся
нелепость их появления.
Для того чтобы прозреть, нужно не только смотреть по сторонам. Нужно научиться видеть. Хорошо может видеть
людей и землю только тот, кто их любит. Стёртость и бесцветность прозы часто бывает следствием холодной крови
писателя, грозным признаком его омертвения. Но иногда это простое неумение, свидетельствующее о недостатке
культуры. Тогда это дело, как говорится, поправимое.
Как видеть, как воспринимать свет и краски — этому могут научить нас художники. Они видят лучше нас. И
умеют помнить увиденное.
Когда я был ещё юным писателем, знакомый художник сказал мне:
Вы, мой милый, ещё не совсем ясно видите. Несколько мутновато. И грубо. Судя по вашим рассказам, вы
замечаете только основные цвета и сильно окрашенные поверхности, а переходы и оттенки сливаются у вас в нечто
однообразное.
Что же я могу поделать! — ответил я, оправдываясь. — Такой уж глаз.
Ерунда! Хороший глаз — дело наживное. Поработайте, не ленитесь, над зрением. Держите его, как говорится, в
струне. Попробуйте месяц или два смотреть на всё с мыслью, что вам это обязательно надо написать красками.
В трамвае, в автобусе, на улице — всюду смотрите на людей именно так.
И через два-три дня вы убедитесь, что до этого вы не видели на лицах и десятой доли того, что заметили теперь. А
через два месяца вы научитесь видеть, и вам уже не надо будет понуждать себя к этому.
Я послушался художника, и действительно — и люди, и вещи оказались гораздо интереснее, чем раньше, когда я
смотрел на них бегло и торопливо.
И меня охватило едкое сожаление о глупо потраченном времени. Сколько бы я мог увидеть за прошлые годы
превосходных вещей! Сколько интересного необратимо ушло, и его уже не воскресишь!
Это был первый урок, который я получил от художника.
(По К. Г. Паустовскому*)
Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) — известный русский писатель, классик отечественной
литературы.
Сообщение отредактировал NOVY - Среда, 28.10.2020, 18:16 |
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:11 | Сообщение # 32 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 32
К сожалению, наши обильные разговоры о нравственности часто ноеят слишком общий характер. А
нравственность... Она состоит из конкретных вещей — из определённых чувств, свойств, понятий.
Одно из таких чувств — чувство милосердия. Термин несколько устаревший, непопулярный сегодня и даже как
будто отторгнутый нашей жизнью. Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат
милосердия» — даже словарь даёт их как «устар.», то есть устаревшие понятия.
В Ленинграде, в районе Аптекарского острова, была улица Милосердия. Сочли это название отжившим,
переименовали в улицу Текстилей.
Изъять милосердие — значит лишить человека одного из важнейших действенных проявлений нравственности.
Это древнее необходимое чувство свойственно всему животному сообществу, птичьему: милость к поверженным и
пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это у нас заросло, заглохло, оказалось запущенным?
Мне можно возразить, приведя немало примеров трогательной отзывчивости, соболезнования, истинного
милосердия. Примеры такие есть, и тем не менее мы ощущаем, и давно уже, убыль милосердия в нашей жизни. Если
бы можно было произвести социологическое измерение этого чувства...
Милосердие изничтожалось неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий никому
не позволяли оказывать помощь семьям пострадавших, нельзя было приютить детей арестованных, сосланных. Люд
ей заставляли высказывать одобрение смертным приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось.
Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные. Из года в год чувство это
осуждали, вытравливали: оно-де аполитичное, не классовое, в эпоху борьбы мешает, разоружает...
Его сделали запретным и для искусства. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно
мешало оговаривать, нарушать законность, сажать, избивать, уничтожать. Тридцатые годы, сороковые — понятие это
исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, ушло как бы в подполье. «Милость к падшим» оказывали
таясь и рискуя...
Уверен, что человек рождается со способностью откликаться на чужую боль. Уверен, что это врождённое, данное
нам вместе с инстинктами, с душой. Но если это чувство не используется, не упражняется, оно слабеет. И исчезает.
Упражняется ли милосердие в нашей жизни?.. Есть ли постоянная принуда для этого чувства? Толчок, призыв к
нему?
Вспомнилось мне, как в детстве отец, когда мы проходили мимо нищих — а нищих было много в моём детстве:
слепых, калек, просто просящих подаяние в поездах, на вокзалах, на рынках, — отец всегда давал медяк и говорил:
поди подай. И я, преодолевая страх, — нищенство нередко выглядело довольно страшновато, — подавал. Иногда
преодолевал и свою жадность — хотелось приберечь деньги для себя, мы жили довольно бедно. Отец никогда не
рассуждал: притворяются или не притворяются эти просители, в самом деле они калеки или нет. В это он не вникал:
раз нищий — надо подать.
И как теперь я понимаю, это была практика милосердия, то необходимое упражнение в милосердии, без которого
это чувство не может жить.
(По Д. А. Гранину*)
Даниил Александрович Гранин (1919-2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный
деятель.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:11 | Сообщение # 33 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 33
Есть ложное представление, будто город убивает чувство природы.
Я думаю, напротив: город воспитывает естественное чувство, и если мы называем землю матерью, то город —
учитель и воспитатель этого чувства к матери-земле.
Я бы мог доказать это исторически, проследив, например, в живописи, как возникал интерес к пейзажу с развитием
жизни больших городов, но как-то проще выходит, если говорить о собственном опыте.
Ранней весной я испытывал такое сильное желание странствовать, что становился больным и неспособным к
работе. Будь у меня крылья — я улетел бы с птицами, будь средства — поехал бы открывать тогда ещё не открытые
полюсы, будь специальные знания — примкнул бы к научной экспедиции. Но не говорю уже о крыльях — не было у
меня ни денег, ни полезной специальности. Много мне пришлось побороться с жизнью, пока, наконец, я не овладел
собой и сначала научился путешествовать без денег, а потом и летать без крыльев — писать о своих путешествиях.
И трудно же было усидеть в Петербурге весной. Бывало, ночью откроешь форточку и слушаешь, как свистят
пролетающие над городом кулики, как утки кричат, журавли, гуси, лебеди — такой уж этот город, окружённый
огромными, неосушенными болотами, что, кажется, вся перелётная птица валит по этому рыжему от электричества
небу. Бывало, расскажешь про такое что-нибудь в обществе — и так этому удивляются...
Купил я себе за двенадцать рублей дробовую берданку, синий эмалированный котелок с крышкой, удочки, разные
мелочи и начал путешествовать. С тех пор ни одной весны я не пропустил, и все вёсны были такие же разные, как
посещённые мною края: каждая имела своё лицо.
Все обычные путешествия имеют к моему путешествию такое же отношение, как дачная жизнь к обыкновенной
трудовой жизни, потому что добывание по пути средств существования ставило меня в такие же условия, как
перелётных птиц, тысячи вёрст до мозолей машущих крыльями. Конечно, без риска ничего не выходит, и моё
путешествие без денег тоже рискованное предприятие, но зато когда одолеешь, то непременно сверх лишений
остаётся, как у матери ребёнок, большая, прочная радость. Помню, я оплавал почти всё Белое море и по Северному
океану довольно много в России и в Норвегии, пользуясь местными оказиями рыбаков, добывая себе пищу почти
исключительно охотой и милостью людей за случайные подмоги.
Приходилось ночевать и на лодке, и под лодкой, и на песке под парусом, и раз даже схватить за ногу через
дырочку в парусе токующего на мне самом тетерева.
И чего только не бывало во время этого звериного сна, когда спишь и в то же время знаешь, что вокруг тебя
делается. Но никогда я не заботился, чтобы собирать материалы для повести, никогда бы у меня из такого
путешествия не вышло ничего хорошего, потому что оно бы не было тогда свободным и большое великое должно
было бы подчиниться малому личному. Я заботился только о добросовестном изучении местной жизни, слушал всё с
вниманием и заносил иногда на лоскуток бумаги (часто папиросной) интересные мне слова.
Трудно так путешествовать, но что же делать! Попробуйте соединиться с ихтиологической экспедицией на
Мурман — и вы узнаете жизнь трески; поработайте с поморами на их первобытной шняке1 в океане по улову этой
самой трески — и вы узнаете жизнь всего края через жизнь трудового человека.
Если бы жизнь пришлось повторять, я непременно бы сделался краеведом, но не таким, какие они есть — учёныеспециалисты, или энциклопедисты, а таким, чтобы видеть лицо края. Многие думают (и этот предрассудок широко
распространён), что если изучить край во всех отношениях и эти знания сложить, то получится полное представление
о том или другом уголке земного шара.
Но я думаю, что сложить эти разные знания и получить из них лицо края так же невозможно, как сотворить в колбе
из составных элементов живого человека.
Сколько вы ни изучайте край и сколько вы ни складывайте полученные знания, всё- таки непременно останутся
места, наполнить жизнью которые может только простак, сам обитатель этого края. Вот мне и кажется, что
настоящий краевед должен исходить не из своего знания, например, какой-нибудь ихтиологии, а из жизни самого
простака (я не люблю слово «обыватель»), Для этого, скажут мне, существует наука этнография, но и про этнографию
я скажу то же самое: живую жизнь она пропускает; для того чтобы схватить живую жизнь, нужно найти секрет
временного слияния с жизнью самого простака; самое трудное в этом слиянии, что его нельзя задумать и
осуществлять по программе: нужно, чтобы оно выходило из всей натуры тебя самого.
В путешествиях, которые, очевидно, и есть моё призвание, я этого иногда достигал, ц думаю, что если нарочно не
засмысливаться, то множество людей могут черпать в трудовом опыте ценнейшие материалы. На это мне делали
возражение, что для использования трудового опыта должно быть наличие художественного дарования — удел очень
немногих. Я согласен, что в известном кругу общества художественный синтетический дар действительно имеют
очень немногие, но в простом трудовом народе, причастном к стихии, он есть общее достояние, как воздух и вода.
(По М. М. Пришвину*)
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) — русский писатель, прозаик и публицист.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:12 | Сообщение # 34 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 34
Жизнь и смерть — вечная тема искусства, потому очевидно, что человеческая судьба заключена именно между
двумя моментами — рождением и смертью. Независимо от того, как человек к ним относится, они определяют его
судьбу, его самоценность среди других ему подобных на этой земле. Когда-то в годы войны мы, молодые тогда люди,
познавшие жизнь именно в форме жестокой войны, привыкнув к ней, даже не замечали её постоянно и незримо
давящего на сознание пресса, мы сжились с ним и просто не могли себя ощущать иначе. И только 9 мая 1945 года,
когда этот пресс вдруг исчез, мы не столько поняли, сколько неожиданно для себя почувствовали, от чего избавились.
Прежде всего от неопределённости нашей судьбы. Впервые за годы войны жизнь обрела для нас смысл и избавилась
от власти случайного. Но ведь многие не дожили до этого дня, не дошли до Победы и так и не узнали об окончании
этой войны. Погибли в неведении. И никогда не узнают о, может быть, самом важном из всего, что в течение ряда лет
занимало на земле умы миллионов людей.
Понятно и в общем объяснимо нередко высказываемое читательское желание счастливых финалов в
произведениях. Но вот что касается прозы о войне, то я, например, каждый раз теряюсь, сталкиваясь с выражением
подобных желаний. В таких случаях сам по себе возникает вопрос: что же такое литература? И что такое искусство
вообще?
Говорят, что культура — это память человечества. Это правильно. Всё дело, однако, в том, что следует помнить,
ведь человеческая память избирательна, а искусство уже в силу своей природы избирательно тем более. Например,
что касается войны, то один из её участников из всего пережитого наиболее ярко запомнил, как его догоняли, хотели
убить, но промахнулись, и он до сих пор вскакивает по ночам в холодном поту. Другой — как его награждали
орденом, и он спустя годы не перестаёт переживать радостные волнения по этому поводу. Третьему не даёт покоя
случай, когда рассерженное начальство назвало его «дураком», но теперь это популярное слово в устах не очень
разборчивого на слова начальства звучит для него как «молодец» и заставляет каждый раз умиляться. Это я говорю о
ветеранах, но то же можно сказать и об авторах военных романов.
Теперь нередко можно услышать от наших читателей, в том числе и ветеранов, суждения вроде: «Ну сколько
можно перелопачивать одно трудное да кровавое, ведь были же на войне и весёлые моменты, и шутка, и смех». То
есть на первый план выходит желание развлечься. Но ведь во все времена жаждущие развлечений шли на торжища, в
скоморошный ряд, но никогда — во храм. Боюсь, что смешение жанров и особенно забвение высоких задач
литературы грозят уравнять торжище с храмом, сделать искусство товаром ширпотреба, средством, стоящим в ряду с
продукцией мебельщиков — не более.
Я думаю также, что, хотя мы, допустим, и не гениальные писатели, но уж, во всяком случае, квалифицированные
читатели. То есть относительно хорошо знаем жизнь, чтобы разбираться в её запутанных эмпиреях1
, и кое-что
смыслим в литературе. И тут возникает любопытный парадокс: почему мы, люди, в силу своего воспитания и образа
жизни зачастую далёкие от крестьянских низов, от жизни «неперспективных» деревень, быта древних стариков и
старух, мало или вовсе неграмотных отшельников в зачастую никогда не виданной нами дремучей тайге с их
размеренным, однообразным и часто примитивным укладом, почему мы частенько с куда большим интересом и
участием читаем об их делах и заботах, нежели о блестящих научных или служебных успехах тех, кто гораздо ближе
нам по опыту жизни, мировоззрению, мироощущению — высокообразованных жрецов науки, искусства,
руководителей, генералов, начальников главков? Почему безграмотный дед на колхозной бахче2 куда интереснее
изъездившего мир дипломата, определяющего судьбы народов, в то время как наш дед не может удовлетворительно
определить судьбу единственной своей бурёнки, оставшейся на зиму без сена. 0 том печаль его, и она нас трогает
больше, чем драматические переживания упомянутого дипломата перед уходом на вполне заслуженный отдых с
солидной пенсией и статусом пенсионера союзного значения. Почему солдат в окопе для меня как читателя во многих
(если не во всех) отношениях предпочтительнее своей судьбой удачливому маршалу в блеске его снаряжения, штаба
и его маршальского глубокоумия? Почему так? — хочу я задать вопрос уважаемым коллегам, хотя и предвижу их
скорый ответ: всё дело в таланте автора. Да, но не совсем. Истинность таланта великолепно проявляется уже в выборе
героя, который и внушает нам вышеизложенные чувства. Исчерпывающий же ответ на этот вопрос мне, однако,
неведом.
(По В. В. Быкову*)
Василь Владимирович Быков (1924-2003) — советский писатель, общественный деятель, участник Великой
Отечественной войны.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:12 | Сообщение # 35 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 35
Мне хотелось бы на прощание (в мои годы всякое свидание с людьми есть прощание) вкратце сказать вам, как, по
моему понятию, надо жить людям для того, чтобы жизнь наша не была злом и горем, какою она теперь кажется
большинству людей, а была бы тем благом и радостью, какою она и должна быть.
Всё дело в том, как понимает человек свою жизнь. Если понимать свою жизнь так, что она дана мне, Ивану, Петру,
Марье, чтобы добыть как можно больше всяких радостей, удовольствий, счастья этому «я», Ивану, Петру, Марье, то
жизнь всегда и для всех будет несчастна и озлобленна.
Несчастная и озлобленная жизнь будет потому, что всего, чего хочется для себя одному человеку, хочется и
всякому другому. А так как каждому хочется всякого добра как можно больше для себя и добро это одно и то же для
всех людей, то добра этого для всех всегда недостаёт. И если люди живут каждый для себя — не миновать им
отнимать друг у друга, бороться, злиться друг на друга, и от этого жизнь их не бывает счастливою. Если временами
люди и добудут себе того, чего им хочется, то им всегда мало, и они стараются добыть всё больше и больше и, кроме
того, ещё и боятся, что у них отнимут то, что они добыли, и завидуют тем, которые добыли то, чего у них нет.
Так что если люди понимают свою жизнь каждый в своём теле, то жизнь таких людей не может не быть
несчастною. Такая она и есть теперь для всех таких людей.
А такою, то есть несчастною, жизнь не должна быть. Жизнь дана нам на благо, и так мы все и понимаем жизнь.
Для того же, чтобы жизнь была такою, людям надо понимать, что жизнь наша настоящая никак не в нашем теле, а в
том духе, который живёт в нашем теле, и что благо наше не в том, чтобы угождать и делать то, чего хочет тело, а в
том, чтобы делать то, чего хочет этот дух один и тот же, живущий в нас так же, как и во всех людях. Хочет же этот
дух блага себе, духу.
А так как дух этот во всех людях один и тот же, то и хочет он блага всем людям.
Желать же блага всем людям значит любить людей. Любить же людей никто и ничто помешать не может; а чем
больше человек любит, тем жизнь его становится свободнее и радостнее.
Так что выходит, что угодить телу человек, сколько бы он ни старался, никогда не в силах, потому что то, что
нужно телу, не всегда можно добыть, а если добывать, то надо бороться с другими. Угодить же душе человек всегда
может, потому что душе нужна только любовь, а для любви не нужно ни с кем бороться; не только не нужно бороться
с другими людьми, а напротив, чем больше любишь, тем больше с ними сближаешься. Так что любви ничто
помешать не может, и всякий человек чем больше любит, тем всё больше и больше не только сам делается
счастливым и радостным, но и делает счастливыми и радостными других людей.
Так вот это-то, милые братья, мне хотелось сказать вам на прощание, сказать то, чему учили вас все мудрецы мира:
что жизнь наша бывает несчастна от нас самих, что та сила, которая послала нас в жизнь и которую мы называем
Богом, послала нас не затем, чтобы мы мучились, а затем, чтобы имели то самое благо, какого мы все желаем, и что
не получаем мы это предназначенное нам благо только тогда, когда понимаем жизнь не так, как должно, и делаем не
то, что должно.
А то мы жалуемся на жизнь, что жизнь наша плохо устроена, а не думаем того, что не жизнь наша плохо устроена,
а что делаем мы не то, что нужно.
А это всё равно, как если бы пьяница стал жаловаться на то, что спился он оттого, что много завелось трактиров и
кабаков, тогда как завелось много трактиров и кабаков только оттого, что много развелось таких же, как он, пьяниц.
Жизнь дана людям на благо, только бы они пользовались ею, как должно ею пользоваться. Только бы жили люди
не ненавистью друг к другу, а любовью, и жизнь была бы неперестающим благом для всех.
(По Л. Н. Толстому*)
Лев Николаевич Толстой (1828-1910) — писатель, классик русской литературы.
|
| |
| |
| NOVY | Дата: Среда, 28.10.2020, 18:13 | Сообщение # 36 |
|
Полковник
Группа: Проверенные
Сообщений: 211
Награды: 0
Репутация: 0
Статус: Offline
| Текст 36
В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. —
Рассказывал много интересного...
Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но, говорит, мало
надежды. — И, обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно.
Я почувствовал раздражение.
Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам не угодно знать моё мнение, но, уверяю вас, этот
вопрос меня живо интересует.
Да?
Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.
Моё раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза,
и спросила:
Что же нужно? Пейзажи?
И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.
Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту она
сказала тихо, очевидно сдерживая себя:
— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы
жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счёт.
Я имею на этот счёт очень определённое убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от меня газетой, как
бы не желая слушать. — По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки при существующих условиях
служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые
звенья — вот вам моё убеждение.
Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:
Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потёмок гнут
спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и
болезней, всю жизнь лечатся, рано блёкнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают
ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба,
испытывая постоянный страх.
Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своём образе и подобии;
голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности,
именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.
Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а, напротив, ещё
больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не
говоря уже о том, что за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину.
Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя
сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что
можем, и мы правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы пытаемся
служить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.
Правда, Лида, правда, — сказала мать.
В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на неё, боясь сказать что-нибудь
лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: «Правда, Лида, правда».
Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут
уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада, —
сказал я. —
Вы не даёте ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаёте лишь новые потребности, новый
повод к труду.
Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала Лида с досадой, и по её тону было заметно, что мои
рассуждения она считает ничтожными и презирает их.
(По А. П. Чехову*)
Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.
|
| |
| |
